В деревне - Иван Потрч

Ловкий, как выдра, и тощий, как камыш, Кайч подскочил посмотреть, на что этот парень рот разинул: в окне напротив торчала грудастая опухшая арестантка — нет, ошибки быть не могло, — и он торжественно сообщил нам:

— Дора его привадила!

Все заржали, а парень спустился вниз, уселся на нарах и, помолчав, громко выругался:

— Проклятые бабы!

Так он облегчил душу; подобное еще случалось не однажды, но выть он перестал. Это было счастье для нас, да и для него тоже, потому что, не прекрати он свои вопли, ему б так досталось, что он сам себя бы не узнал. Теперь зато камера по его «проклятым бабам» убедилась, что именно женщины его погубили; в течение нескольких дней это доставляло нам развлечение, потом надоело, и постепенно Хедл перестал для нас существовать.

Наступило еще одно воскресенье, долгое и нудное, как месса на великую пятницу, и Хедл вдруг снова завыл. Не мешкая, мы окатили его водой и отделали на совесть. Он лежал неподвижно, глядя затравленным зверьком, но выть больше не выл. Проснувшись ночью и увидев, что он лежит, уставившись в потолок широко открытыми глазами, — мы спали рядом на нарах — я принялся убеждать его бросить эти свои штучки. Я пожалел его, не знаю почему, и сказал, что этот вой и вечные думы сломят его и вконец погубят — зароют его в сырую землю, и не сможет он больше с женщинами в игры играть.

Он довольно терпеливо слушал, а потом вдруг сквозь слезы выпалил одну за другой несколько фраз:

— А чего мне играть? Дурачком меня считаете! Они вон, бабы, играть будут! И на мне играли…

Я испугался, что он опять завоет, будет рыдать долго и безутешно, как он мог, однако на сей раз он стал ругаться — и так-то вот бессонной ночью, когда сна не было ни в одном глазу, вдосталь налаявшись, он повел рассказ.

Сперва он все проклинал. Холм, навлекший на него беду; дом и час, когда он переступил порог этого дома; баб, каких-то Топлечек, из-за которых он сел. Похоже, они-то, эти самые Топлечки, его и доконали — им перепало больше всех. Однако видно было также, что свое сердце он оставил где-то там: или на том склоне, или в том доме, или у тех баб; и еще видно было, что это терзало его. Он сидел, спрятав лицо в ладони, зарывшись пальцами в короткие взлохмаченные волосы, — его рассказ всегда обрывался на Топлечках, при упоминании о них у него спирало в горле и не хватало ругательств. И в темноте слышались только его медленные и глубокие вздохи, так что казалось, будто он непрерывно вздыхает.

Поначалу из этих проклятий невозможно было что-либо понять, но постепенно мне становилось ясно, что у несчастного парня все мысли кружатся вокруг двух домов или двух хозяйств — Топлеков, где жили эти проклятые Топлечки, и его собственного, то есть хозяйства Хедлов. Должно быть, дома эти или хозяйства были порядком удалены от города и располагались довольно уединенно. Один стоял на одном холме, другой — на другом, и окнами, коль скоро их не загораживали фруктовые деревья, они смотрели друг на друга; граница владений проходила по ольховым зарослям и по речушке, которая струилась у самых их корней.

Во всем том, в одиноких хозяйствах и девушках, что жили на противоположном склоне, не было для парня никакой беды, пусть бы Южек Хедл и загляделся на одну из Топлечек, все равно какую, старшую или младшую; я хочу сказать, что он мог бы заглядеться на одну из них или пусть сойтись с ней или даже сразу с обеими, опять-таки особого несчастья в том не было, думается мне. Но началась война, пришли немцы, Лацко связался с партизанами, короче говоря, деревенского человека теперь не оставляли в покое ни немцы, ни Лацковы товарищи. И тогда-то вот, сперва для Топлека, а потом и для молодого Хедла, все обернулось бедой и пошло шиворот-навыворот.

Этот Топлек, муж Топлечки и отец двух девочек, которые в те запутанные времена ходили в школу, сперва в словенскую, затем в немецкую, а потом снова в словенскую и ее закончили, в молодости был красивым и статным парнем: его черные волосы и смуглая кожа сводили женщин с ума. Он загляделся на дочку кузнеца, та на него, но любовь эта неожиданным и внезапным образом оборвалась. Из Сербии нежданно-негаданно возвратился брат Топлека — Рудл, который был на три года его старше, отложил в сторону свою капральскую саблю, тем самым поставив крест на унтер-офицерской карьере, и по селу пополз слушок, будто старому Топлеку, чтобы покончить с этим делом, пришлось отсчитать ночью немалые денежки. Старик заплатил за то, за что следовало платить, а деньжата у него водились; вскоре после этого, знойным и парным летним днем он вернулся домой пьяным, заперся в горнице и выстрелил в себя из охотничьего ружья. Старуха осталась без мужа, а там выяснилось, что и без денег. Последнее оказалось роковым для младшего Топлека, потому что капрал уже приглядел себе крестьяночку и, не долго думая, женился на ней. Старуха должна была его выделить, пришлось раскошеливаться если не ей самой, то младшему сыну, тому самому Топлеку, который собирался остаться в доме и взять к себе кузнецову дочку. Но женитьба эта не состоялась; денег у него не нашлось, а землю, которую Топлекам пришлось бы рано или поздно продать, он пока дробить не хотел. Родня унтер-офицерской невесты сосватала ему какую-то свою двоюродную сестру, Крефлову, и младшему Топлеку пришлось с кузнечихой расстаться.

Об этой двоюродной сестре, которую взяли в дом к Топлекам из другого прихода, тогда пошла молва, будто она шесть лет в первый класс ходила и не выучилась даже свое имя писать; однажды — она уже была за Топлеком и носила первого ребенка, — идя с мессы, она показывала женщинам два динара и похвалялась: «У меня, бабоньки, деньги есть!» Молодому и разумному мужу, а все Топлеки считали себя разумными, это не могло доставлять особенного удовольствия; но независимо от того, была ли в рассказах о молодухе правда, нет ли — ведь кузнецова родня могла такую молву и нарочно пустить, — годы проходили, и мало-помалу