Поездка в Москву. Новейший Хлестаков - Станюкович Константин Михайлович Л.Нельмин, М. Костин

Признаться, я не сомневался, что он врет, но врал он с такой иллюзией правдоподобия, что я слушал не без интереса его вранье. Польщенный таким вниманием со стороны старого товарища, он под конец дошел уже до невообразимых non sens'-ов… Так, он рассказывал, будто ему предлагали место губернатора, но он отказался, что у них (он постоянно говорил: «мы») в департаменте кто то сочинил проект — упразднить временно, в виде опыта, печать, — а всех цензоров, которые, таким образом, остались бы, как он своеобразно выразился, «при пиковом интересе», назначить смотрителями казенных земель в Оренбургском крае и других местах для ограждения остатков их от расхищения. «Они не проглядят ни одного деревца — нет!»

— Ну это, брат, уж ты сочиняешь, кажется, насчет печати…

— Ты думаешь? К чему мне сочинять… Я сам говорил, что печать нужна, даже в известных случаях полезна, но поди ж ты… Нашлись люди, непонимающие… Конечно, проект этот не пройдет, нечего и говорить… Наш «департамент проектов» должен же заниматься проектами! Хочешь, не хочешь, а проектируй!

— Но какая руководящая у вас идея? — нарочно спросил я, рассчитывая поймать товарища на вранье.

Но это было дело не легкое. Свистунский не только врал хорошо, но и был мастер увертываться… На мой вопрос, он внезапно ответил:

— Какая идея?… Разве она не ясна для тебя?

— А для тебя?

— Совершенно… Идея — дезинфекции! — отвечал он внезапно, как бы осененный свыше.

И затем он снова принялся болтать… Окончательно разнуздавшись, он, как Хлестаков, уже понес околесную — говорил о каких-то его собственных «задачах», о том, что если ему не повезет на службе, и если его не сделают посланником, то он попросит концессию на открытие кафе-шантанов, с целью разогнать эту «русскую хандру»… Наконец, он предложил и мне место.

— Послушай, в самом деле, хочешь?.. Место тысячи на три пока… Нам нужны люди… Порядочные люди…

Теперь, по его словам, многие занятия, прежде щекотливые, поднялись в общем мнении.

— Не место ведь красит человека, а человек место! — как сказал недавно наш товарищ Миша Проходимцев, в обществе содействия распространения сочинений Баркова… И он оправдывает свое bon-mot. Хочешь, в самом деле?.. Я могу устроить, например, место по статистике… Я могу тебя взять в помощники… Ведь, ей-Богу, можно много добра сделать… Право — валяй. Напиши прежде серьезную статейку, дай мне, и я свезу Сереже Бабкину.

И Свистунский даже расчувствовался и прослезился.

— Ну что ты теперь?.. Пишешь там, где-то… Захоти я, например, и тебя тю-тю!.. Напишу в статистическом докладе, что от твоих статей в полтавской губернии появился жучок… — И он разразился веселым смехом…

— Ты ведь все врешь, Свистунский!

— Врешь!? Нет, не вру… Ну, положим, немножко и совру — русский человек любит соврать, так от этого мой совет не теряет цены… А если ты сомневаешься в моей командировке — на, смотри!

И он раскрыл бумажник, полный новеньких сотенных бумажек…

— Приедем в Москву — вспомним старину!

Его бесшабашное бахвальство начинало надоедать, да и он, кажется, сам устал, так что я был рад, когда он перешел к воспоминаниям о товарищах. Мы вместе с ним перебирали многих, и оказалось, что некоторые из них успели в жизни. Особенно восторгался Свистунский Мишей Проходимцевым…

— Помнишь, всегда был пройдохой этот Миша! Бывало, генерал Раков с свойственной ему веселостью говорил:- «Господа, закройте все отверстия — Проходимцев идет»… А он и ухом не вел… Я в те времена в Сиаме устав писал и шиш получил, а он — поди ты — выдумал какие-то, говорят, пули, бьющие на сто верст и через пятнадцать-то лет — в ходу! Но доброта в нем осталась… Он по-прежнему с товарищами хорош… Ну, и врет же!..

«Однако не больше тебя!» невольно пронеслось в голове.

— Ha-днях еще я был у него, обедал… Он мне и говорит: «Ваня! Ты мастер писать под разные руки, напиши несколько писем, что лучше меня нет на свете начальника» — Зачем тебе? — Нужно. — Скажи зачем? — Нужно, говорит, а я зато не забуду твоей услуги. — Да ты бы в газеты от себя послал… — Посылал, но не все печатают… Кроме «Моск. Вед.», ни одна… Да «Моск. Ведомостям» не всегда верят. Думаю, отчего по дружбе не сделать человеку услуги, написал и принес ему. — Спасибо, говорит, брат, удружил…

— Зачем же ему были эти письма?

— Зачем?.. Ах, ты простофиля!.. Зачем?.. Ты у Мишки-то спроси зачем… Он объяснит. Он, не будь дурак, да эти письма нечаянно оброни во время доклада у графа. Граф мнителен. — «Это что такое?». А Миша сконфузился — помнишь как он у нас драматическое искусство любил?.. Граф, начальник-то его, видя, что Миша жмется, повторил: «Это что такое?» — Ну, в конце-концов сцена при бенгальском освещении. С тех пор граф думает, что без Миши пропадет департамент. Вот тебе и Миша! Мы вместе с ним тон даем!.. Мы считаемся первыми чиновниками! А ведь он, если правду сказать, и недалек, да и скот порядочный!

Я прилег и притворился спящим. Скоро Свистунский смолк и быстро заснул. Тогда я выбрался из купэ и пересел в свой вагон…

Москва была близко. В вагоне начались приготовления, обычные перед концом путешествия. Убирались подушки, мешки, картонки… Спрашивали друг у друга об разных московских адресах. Толстая старушка уже болтала с какой-то дамой и снова рассказывала о «прелестных» генералах и «прелестных» людях. Дама, по счастию, не спрашивала старушку, зачем она ездила в Петербург, как сосед — сухощавый землевладелец и отставной моряк, который теперь рассказывал «форменной фуражке» о своем путешествии на шлюпе «Верном» в 1827 году в Средиземное море и пояснял, почему прежде матросы были молодцы, а теперь — нет… При этом он давал подробные разъяснения насчет линьков и иных поощрений… Я думал, что Свистунский уже забыл обо мне, как вдруг двери вагона отворились, он вошел и стал упрекать, что я поступил не по-товарищески.

— Непременно в Москве остановимся вместе! — приставал он. — Там я тебя познакомлю с такой барынькой…

Он щелкнул только языком…

— Кроме того, если хочешь, познакомлю с Катковым… Хочешь! — не унимался он.

Мы подъезжаем к Москве… По счастью, Свистунский снова ушел к себе в купэ и, когда поезд остановился, я поспешно вышел на платформу и уселся в карету Лоскутной гостиницы.

IV

Перед пылью и грязью московских улиц и этих бесчисленных, узких, кривых переулков и проулков — настоящих засад для рыцарей ночи — разыскивать которые даже и знакомому с Москвой человеку гораздо трудней, чем разыскать что угодно в любой европейской столице, куда вы попали в первый раз, — перед этими, действительно самобытными благоуханиями на площадях, на рынках, в рядах, на дворах, словом — всюду, где могут копиться кучи мусора и разной гниющей дряни, — даже и Петербург с его Сенной площадью, домом Вяземского, зловонием и сыростью подвалов — этих дворцов петербургского рабочего люда — с его «амбре» черных лестниц и «мильфлерами», исходящими из каналов, — кажется опрятным, изящным джентльменом перед матушкой-Московой, раскинувшейся в живописном, но грязном беспорядке на своих холмах и предхолмиях.

Впрочем, Москва, восхищающая иностранцев своим Кремлем, монастырями, церквами, садами, хлебосольством и пестротой, действительно, может поразить оригинальностью физиономии старого исторического города не только нечистоплотностью, но и другими сторонами, будящими воспоминания. Это не то, что Петербург, молодая история которого лезет вам в глаза остроконечным шпицем Петропавловского собора да рядом казарм и домов, похожих на казармы…

Москва, напротив, на каждом шагу своими памятниками старины заставляет вас оглянуться назад и припоминать. Когда через день после приезда в Москву, я проходил лунной ночью мимо Кремля с его причудливыми башнями и маковками церквей, серебрящихся лунным светом, невольно воспоминания просились в голову, и в воображении проносилось прошлое, немыми свидетелями которого были камни этих башен, церквей, стен. Грозный царь Иван с его опричиной и таким-же мрачным, узким, тяжелым, как он сам, храмом Василия Блаженного, — этот патологический субъект, бессознательно разыгравший, отчасти, роль Ришелье по отношению к русскому боярству, и это раболепствующее, приниженное боярство, дрожавшее ежеминутно за жизнь и в то же время покорно подставляющее под топор свои седые головы, и этот безмолвный народ, молчаливый, как всегда, испуганный, расступающийся с воплями перед несущимися по улицам опричниками… все эти картины, как будто, оживали в тишине ночи и безмолвии Кремля, нагоняя последующие воспоминания…