Поездка в Москву. Новейший Хлестаков - Станюкович Константин Михайлович Л.Нельмин, М. Костин

Как бы то ни было, но когда мы вошли в театр петровского театра, то убедились, что охотников смотреть «Горе от ума», при самой тщательной постановке, с костюмами действительно того времени, оказалось весьма мало. Театр был более чем на половину пуст. Впрочем, говорят, что летом во всех частных театрах — а их в Москве более чем в Петербурге — дела идут плохо, кроме театра «Эрмитажа» — этого бойкого увеселительного места в самом центре города — Демидрона Москвы, любимого и посещаемого публикой. Там и сад с разными увеселениями и театр с драматической и опереточной труппами г. Лентовского, приводящего нынче петербургскую публику в восторг своими опереточными представлениями в Аркадии…

Г. Лентовский выбрал удобное время для приезда в Петербург. Оперетки, теперь как-раз во-время, и не даром публика — вернее известная часть её — рвется во все театры, где поют раздражающие, игривые мотивы и отплясывают канкан в том откровенном направлении, который господствует теперь и в общественной жизни. Созданная во Франции при Наполеоне III, особенно покровительствуемая им, эта остроумная француженка легкого поведения, теперь уже потерявшая там прежнее значение, как видно, хочет культивироваться у нас и занять подобающее ей значение… Судя по нынешнему лету, успех её несомненен. Вкус к порнографическим увеселениям растет по мере притупления других вкусов, и не даром на-днях я встретил одного солидного и непреклонного в своем департаменте статского советника, выходящего из Аркадии и напевавшего самым подзадоривающим голосом:

Он вдруг оборвал на следующей ноте, встретившись со мной лицом к лицу. Дело в том, что того же дня утром я был у него по делу, весьма неприятному делу, и имел честь слышать от него такие солидные воздыхания, такие строгие осуждения «вообще», и легкомыслию печати в особенности, что видеть его теперь в этом игривом настроении, напевающим: «я невинная девица», было для меня одним из лучших доказательств смягчающего, воспитательного значения оперетки.

Он поневоле узнал меня — улизнуть было некуда — и первый заговорил:

— А ведь недурно, а?

— Недурно, ваше превосходительство!

Я так называл статского советника, зная, что этот, хотя и не принадлежащий ему титул, нисколько его не сердит, хоть он и делал из приличия вид, будто сердится.

— По крайней мере, знаете ли… безобидная сатира… Веселые мотивы и…

— И самый успокаивающий канканчик, ваше превосходительство!

— Ну, разумеется, не то, что вечные, мрачные картины, обобщения… Тут, по крайней мере, нет преднамеренности… Ничего этого нет, что только раздражает общество… Надо его успокаивать, а не раздражать…

Эта речь была отголоском утренней, но все-таки с некоторой разницей в тоне. Утром этот статский советник казался непреклонной весталкой, хранительницей священного огня, а вечером, после «Синей бороды» и песенок Булотты походил и сам на «невинную девицу», песенку которой он только что так игриво напевал… Очевидно, это было действием оперетки…

Ах, если бы такие статские советники приняли за правило скреплять бумаги непосредственно после представления опереток! Смею думать, что потомство от этого бы нисколько не проиграло!..

Воспользовавшись моментом, я начал, было, о «деле», но статский советник, как будто почувствовав себя теперь в положении Булотты, не умеющей никому отказывать, довольно ловко уклонился от «дела» и обещал поговорить «завтра утром».

Но на «завтра», когда я снова пришел, — увы! — передо мной опять сидела весталка священного огня и на все мои доводы отвечала неизменно одно и то же:

— Мы этого не потерпим! Мы этого не потерпим!

Что если бы г. Лентовский давал представления по утрам и вечерам! Не было ли бы это еще благодетельнее для смягчения нравов?.. О выгодности такого предприятия нечего и говорить, особливо, если утренние представления будут начинаться в 10 часов утра и кончаться в час, как-раз ко времени начала деятельности в канцеляриях и департаментах!

VII

Когда, поздно вечером, возвращаясь из Петровского парка, мы проезжали по пустынной Тверской улице, любезный спутник мой обратил мое внимание на большой, старинный, двух-этажный, раскидистый, слабо освещенный, дом во дворе, обнесенный по фасаду решеткой, со львами у подъезда, на мрачных фигурах которых играл лунный свет. «Это английский клуб!» сказал он.

С именем московского «английского клоба», с его знаменитыми когда-то обедами и знаменитыми тузами, невольно пронеслась в памяти целая помещичья эпопея, все эти порывы патриотизма на счет крепостных, все эти московские ретроградные бутады и прославление в 1863 году Каткова с поднесением ему знаменитой чернильницы. Но отчего этот старинный дом так сумрачно смотрит? Увы, кажется, приходит конец этому частному «государственному совету» помещичьей знати, когда-то дававшему тон всей Москве, дивившему своим своеобразным свободомыслием и роскошнейшими обедами. Оказывается, что его существование висит на волоске. Прежние члены, могикане крепостничества, мало-помалу вымирают, а новых охотников мало, так что, по словам моего чичероне, более чем вероятно, что московский клуб, приют всех Фамусовых и Тугоуховских, — закроется совсем, к ужасу тех одряхлевших допотопных генералов и помещиков, которые еще доживают свой век в Москве…

Еще одна свежая могила крепостной России! Насиженное гнездо «московского» помещичьего духа, который обессмертил Грибоедов, само собою разоряется, и нынешние потомки прежних звезд крепостничества уже не поддерживают его. Да и нет резона, в виду вырождения прежнего «барина». «Дети», пожалуй, и смеются над московским «клобом» с его претензиями и нескрываемым, открытым крепостничеством. Одни из них разорились и пошли в отхожие промыслы, разнообразие которых заключает в себе все ступени карьер, начиная от карьеры блюстителя государственных интересов и кончая званием червонного валета, — другие, более дальновидные и искусные, соединили в себе теоретиков-крепостников с практиками-Разуваевами и понявши, таким образом, дух времени, обсуждают свои знаменитые контракты добровольного соглашения уже не в шумной беседе, после обеда в английском клубе, а в тиши своих кабинетов, при помощи услужливого адвоката и красиво переплетенных судебных уставов. Зачем им для этого клуб? В клубе, в этом самом клубе, быть может, еще найдутся те, стоящие одной ногой в могиле старики-помещики, которые, находя сообразным с достоинством дворянина держать гаремы крепостных девок и менять крепостных на собак, — сочтут «не дворянским делом» эти разуваевские приемы, эти легальные документы, напоминающие расписку, полученную шекспировским венецианским евреем. И, кто знает, презрительно-брезгливый взгляд этих «стариков», пожалуй, только смутит новейшего барина-кулака, этого джентльмена-дельца, изящного, выхоленного, не имеющего отталкивающего вида чумазого, неумытого, грязно одетого хищника-Разуваева, но в то же время умеющего не хуже последнего вести свою «линию» в в том же направлении.

У нас в последнее время литература с особенным тщанием и заботливостью занимается «кулаком», но по преимуществу кулаком, так-сказать черным, кулаком-мужиком, а не кулаком-барином. Правда, первый тип распространеннее, но и последний не лишен интереса, тем более, что он, хотя и менее распространён, но, по своему положению и связям, заслуживает не менее внимания…

Он, этот зачастую бывший «барин», а нынче землевладелец, земец, содержатель кабаков, учредитель «Товарищества Клепки», марка такая-то, агентства во всех городах, — самой лучшей клепки, которая изгонит все другие, так что «только из клепки марка такая-то (смотри подробности в объявлениях) со временем будут выделываться все бочки в Старом и Новом свете», — довольно характерен. Этот изящный, образованный скорпион, выделывающий клепку при помощи науки, представителям которой не даром платит большое жалованье, знающий, что за два с полтиной можно по телеграфу послать в газету опровержение, знающий, как составить докладную записку об отводе казенного леса под клепку, записку, которая бы заставила забиться сердце патриота, — умеющий политику замешать в распространение кабаков, орудовать юриспруденцией в совершенстве, ухаживать за «литературой» в образе её маститых корифеев, «проводить» что нибудь в Сельскохозяйственном Обществе или в «Обществе Содействия Промышленности и Торговли» и время от времени произносить подчас даже либеральные речи — этот кулак-барин как будто забыт нашей литературой, сосредоточившей исключительное внимание на пиявках деревни, непосредственно сосущих мужика…