Поездка в Москву. Новейший Хлестаков - Станюкович Константин Михайлович Л.Нельмин, М. Костин

Не мешает, между прочим, в назидание мудрецов, полагающих, что от облегчения усыновления детей, рожденных вне брака, семейная жизнь, будто бы, расшатается — привести из упомянутой брошюры следующую табличку, доказывающую, что где легче усыновление и узаконение, там и меньше число рождающихся вне брака. Так, в Пруссии на 100 родившихся приходится 7, в Саксонии 15, а в Баварии 20 незаконных.

Мусульманское законодательство гораздо гуманнее относится к несчастным детям, чем относимся мы. Вот что говорит об этих детях Магомет:

«Покинутое дитя, несчастный плод преступления или нищеты, имеет полное право на сострадание со стороны своего собрата — человека. Потому каждый, нашедший младенца у дверей мечети, дома, купальни, на улице, или где бы то ни было, обязан оказать ему всевозможную помощь. Найденное дитя должно быть свободным от рабства, если б имело родителями даже рабов. Принявший на воспитание найденного младенца считается его приемным отцом. Он обязан ему все дать, без всяких корыстных видов, а также возвратить его по востребованию родителей, представивших надлежащие доказательства их прав на ребенка. Приемный отец обязан научить найденное дитя такому ремеслу, которое доставляло бы ему средства существования. Если никто не принимает найденыша на воспитание, то он должен быть воспитан на счет государства».

Но гуманнее всего относительно детей, законы у евреев. По объяснению Талмуда «все незаконнорожденные дети, хотя бы от публичной женщины, имеют право наследовать отцу и считаются законными».

Говорят, что «вопрос» о «незаконнорожденных» рассматривается в наших государственных учреждениях. По крайней мере, об этом давно ходили слухи в печати, но пока еще даже слово «незаконнорожденный» употребляется в, нашем официальном языке.

XI

Судьба, видно, судила мне, в последние дни моего пребывания в Москве, еще раз встретиться с моим спутником на железной дороге — Свистунским. Он, как оказалось, застрял в Москве долее предположенного по маршруту времени, изучая, как видно, не столько московских жителей, сколько кулинарное искусство московских поваров и достоинства завтраков и обедов, которые давали ему наивные люди, обманутые, конечно, его враньем о данной будто бы ему миссии и о его близости со всеми людьми, от которых, будто бы, зависит торговля, промышленность, пошлины, словом — чуть ли не благоустройство империи.

Москва, не смотря на свой почтенный возраст и, если верить г. Каткову, даже «умственную зрелость», признаться, довольно-таки еще легковерная старушка, охотно готовая не только торжественно принять, накормить до отвала, но и поверить всякому приезжему «генералу», хотя бы этим «в некотором роде генералом» и был неподражаемый Свистунский. Если принять при этом в соображение его необыкновенную способность врать, не останавливаясь, коли нужно, в течении 24-х часов кряду, прелесть московских завтраков и обедов и обилие вина, что всегда возбуждает красноречие, и, наконец, внимание, с каким чествовавшие купцы-москвичи слушали невозможное «блягерство» этого «почетного гостя», то не трудно понять, почему мой бывший товарищ застрял в Москве и восхищал своими речами наивных москвичей.

Признаться, я, было, и забыл совсем о Свистунском (его речи в газетах не печатались) когда сидел однажды в «Эрмитаже» за чашкой кофе после обеда, как вдруг из соседней комнаты до меня долетело громозвучное «ура», и вслед затем я услышал знакомый, крикливый голос моего товарища…

«Это он!» пронеслось в моей голове, я поспешил расплатиться и собирался уже уходить, как в коридоре совершенно неожиданно столкнулся с ним лицом к лицу. Он был торжествен, возбужден и несколько пьян, во фраке со звездой Льва и Солнца и какими-то сиамскими орденами, полученными им во время пребывания в этой далекой стране…

— А, вот неожиданная встреча! — воскликнул он, бросаясь ко мне. — Нет, так нельзя… Пойдем, пойдем к нам!.. Ты увидишь!

И с этими словами он чуть ли не насильно втащил меня в отдельную залу «Эрмитажа», где за большим столом сидели незнакомые, сияющие лица господ во фраках с большими медалями на шеях. Не успел я еще осмотреться, как Свистунский уже говорил:

— Господа! позвольте вам представить моего друга… литератора…

И, затем, обращаясь ко мне:

— Я удостоился чести… Достоуважаемые мои друзья, представители Москвы, именитые граждане, в моем скромном лице, желали, так сказать, почтить представителя администрации, не жалеющей трудов… Я очень рад…

Я не слышал дальнейших его слов, изумленный обстановкой этого торжественного собрания, и безропотно сел около Свистунского, посадившего меня на стул. Устремленные на него со всех концов стола эти почтительные, масляные, пьяные взгляды, его собственный торжественный вид, это количество медалей, обстановка, — все ясно свидетельствовало, что «героем» банкета был он, этот невозможный враль, Свистунский. Его каждое слово ловилось на лету. Он с таким покровительственным видом обращался то к одному, то к другому из гостей, точно в самом деле воображал себя настоящим «почетным гостем», каким-нибудь важным лицом, которого чествуют благодарные сограждане.

Обед приходил уже к концу, шампанское лилось рекою. Мой Свистунский был пьян достаточно и потому ни умолкал ни на минуту. Он говорил о задачах, о будущности, о Москве, о тарифе, о раскольниках, о Москва-реке. Он обещал во все вникнуть и все рассмотреть, когда вернется в Петербург. И все слушали, все выражали одобрение. Я тоже слушал, изумляясь его необыкновенной способности мистифицировать добрых людей. Какой-то толсторожий господин в торжественном спиче благодарил Свистунского от лица купечества за честь, прослезился и объявил, что москвичи всегда были русскими и останутся русскими, и после этого так крикнул «ура!», подхваченное пьяными голосами, что я вздрогнул от неожиданности.

Тогда Свнстунский встал, обвел глазами собрание и произнес приблизительно следующую речь:

— Господа! Я не смею отнести к своим слабым заслугам те слова одобрения, которыми вы, именитые представители Москвы, сделали честь только что почтить меня… Скромная моя служба в качестве столоначальника департамента проектов и, наконец, еще краткое пребывание мое на этом посту — не дают мне права, скажу даже, не позволяют мне лично принять от вас, милостивые государи, столь лестные знаки внимания; я понимаю, что вы чествуете в лице моем не меня, скромного исполнителя предначертаний моего уважаемого начальника, а всю нашу администрацию, все наши усилия, наши труды, наши желания послужить на пользу родины… И я могу обещать вам, господа, и обещаю вам — тут голос Свистунского приобрел торжественную твердость — что мы не сложим рук, что мы при помощи вашего одобрительного сочувствия и — в некоторых случаях — ваших просвещенных советов, — достигнем успехов на благо нашего отечества. Да, вы правы, господа… Наша политика русская, истинно русская, наши задачи русские и наши средства будут тоже русские. Программа моя, — наша, хочу я сказать, — русская. Мы не смущаемся трудностями, мы ничем не смущаемся и не смутимся никогда… Пора нам избавиться от иностранного влияния, как пора нашей промышленности избавиться от иностранных ситцев… Пора нам перестать стыдиться Европы и открыто заявить, что Россия самобытна, а потому и меры должны быть вполне самобытны. Я, господа, командирован по России для её статистического изучения… Москва произвела на меня прекрасное впечатление, и я счастлив, милостивые государи, что могу вместе с вами повторить: да мы русские и останемся русскими и потому провозглашаю тост за ваше здоровье, русские люди, достойные представители великого русского народа… «Ура!»

Что было потом — трудно передать… Восторг был всеобщий. Шум этот стоял у меня в голове еще долго после банкета и только через день, по возвращении в Петербург, я мог придти в себя…

1897.