Поездка в Москву. Новейший Хлестаков - Станюкович Константин Михайлович Л.Нельмин, М. Костин

Он бросился ко мне на шею, назвав мою фамилию. Мы облобызались, и он проговорил:

— Я сразу тебя узнал, а ты?..

— Я тоже узнал, но извини… фамилию не припомню…

— Моей фамилии?.. Еще помнишь, как меня дразнили этой фамилией… Свистунский!

Этого было довольно. Свистунский! Да как же я не сразу вспомнил фамилию? При этом имени мне ясно припомнился товарищ мой по заведению — этот отчаянный болтун, невозможный враль, которому никто не верил ни слова, но все слушали — так он врал превосходно… Свистунский!.. Этот добрый малый, юркий, предприимчивый, мастер на все руки, умевший передразнивать начальство, делать фокусы, петь птицей, способный, вечно смеющийся, плохо учившийся, но блестяще сдававший экзамены, всегда со всеми ладивший и любимый начальством…

Я не видал его со времени выхода из заведения, но время-от-времени слышал о нем и всегда необыкновенно странные вещи… Иногда его имя появлялось в газетах… Я знал, что скоро по выходе из заведения он вышел в отставку, еще скорей промотал отцовское имение, наделал долгов, сидел в долговой тюрьме, но был выпущен, благодаря необыкновенной симпатии, которую возбудил, во время посещения, в какой-то богатой благотворительнице, затем снова поступил на службу, ездил за-границу, попал в Бразилию и там, выдавая себя за принца крови, наделал долгов, опять исключен был из службы и о нем ничего не было слышно, пока один из товарищей не привез из провинции печальных известий о Свистунском: он в нищете и живет у кого-то на хлебах. Вслед затем, я где-то прочел в газетах, что Свистунский антрепренер какого-то провинциального театра, а вскоре после этого узнал, что моряки его видели в Сиаме, и что он пользуется особым расположением сиамского короля, показывает ему фокусы, развлекает его, сделан его адъютантом и благоденствует под именем Свистун-раджи. Далее о нем прошли уже легендарные слухи…

Говорили, будто Свистунский похитил одну из одалиск гарема и бежал из Банкока; говорили, будто он перешел в ислам и никто иной, как он, подал мысль сиамским царедворцам удушить сиамского повелителя; затем, пронеслись слухи, будто он предводительствует восстанием в Сирии, наконец, говорили, что ничего этого не было, а что обо всем этом рассказывал сам Свистунский, привыкший, во время пребывания при сиамском дворе, еще более врать, чем врал в заведении. Как бы то ни было, но достоверно было одно, что Свистунский, действительно, показывал сиамскому королю фокусы и жил себе припеваючи. Но после того я ничего положительно не слыхал о моем товарище, так как сообщенное кем-то известие, будто видели Свистунского тапером в публичном доме, где-то в губернском городе, очевидно, было вымышленное.

И вот этот самый легендарный Свистунский теперь передо мной, как в дни юности улыбающийся, веселый, показывающий ряд блестящих, белых зубов, безукоризненно одетый в темно-серую английскую пару, в маленьком круглом фетре на голове и в черных шведских перчатках на руках.

Все эти воспоминания быстро пронеслись в моей голове, пока мы обменивались приветствиями и восклицаниями,

— Вот неожиданная встреча! — проговорил я. — Давненько не видались…

— Давно… с тех пор, как — помнишь — на выпускном акте директор нам сказал приветственную речь. — И он отлично передразнил директора: — «Молодые люди, не забывайте, что в вас сосредоточены надежды России: вы составляете цвет и красу её, по соизволению родителей ваших, особ первых четырех классов». — Я невольно расхохотался. Смеялся и он, обнаруживая сверкающие белизной зубы, — Я, брат, с тех пор много испытал, был и в счастье, и в несчастье, объехал едва ли не весь свет… Богатым, конечно, не сделался, но приобрел зато много опыта… Ну, а ты что делаешь?

— Живу помаленьку… Работаю в журналах…

На лице моего товарища выразилось искреннее сожаление.

— Бедный!.. Работаешь в журналах, теперь, когда для порядочных людей открывается более широкое поприще?.. Нет, ты все это лучше брось… Я, знаешь, что тебе скажу? Ты в Москву?.. К каком классе?

— Во втором…

— Пересаживайся-ка ко мне… У меня в первом классе отдельный вагон… купэ, то-есть, — поправился он, с трудом удерживаясь, чтобы не соврать. — Поговорим, вспомним старину… Скажи кондуктору, чтобы он перетащил твои вещи. Идем!

— Ну, а ты что делаешь и куда теперь едешь?.. — спрашивал я его, когда мы с ним вдвоем уселись в отдельном купэ и закурили сигары, которые Свистунский рекомендовал, как сигары, купленные им в Гаванне, когда он был, там проездом.

— Я, брат, после всех треволнений поступил на службу… Обстоятельства так сложились, и, наконец, теперь всякому порядочному человеку, знаешь истинно-русскому, следует служить, чтобы, наконец… очистить нашу бедную Россию! — проговорил он как-то необыкновенно торжественно.

Эта торжественность, этот серьезный тон совсем не шли ко всей его фигуре и особенно к его лицу; несмотря на явное желание Свистунского придать ему серьезность, в нем невольно проглядывало плутовски-добродушное и нахальное выражение, напоминавшее скорее прошедшего сквозь огонь и медные трубы chevalier d'industrie с оттенком ноздревщины, барского легкомыслия и славянского добродушия. а вовсе не солидного чиновника, занимающегося канцелярскими делами.

— Беде у нас Авгиевы конюшни! — продолжал он все тем-же тоном. — А людей мало… Надо вычистить… Хищение… Падение нравственности… одним словом — положение очень и очень серьезное, мои друг.

И это говорит Свистунский! Признаюсь, я в первую минуту подумал, что он мистифицирует — он на эти шутки всегда был мастер — и спросил:

— Ты не шутишь?.. Ты, в самом деле, пристроился и собираешься чистить Авгиевы конюшни?..

— Какие шутки? — проговорил он с неудовольствием. Но затем, как бы вспомнив, что перед ним старый товарищ, перед которым нельзя особенно ломаться, он прибавил уже более естественно: — Без шуток… Я служу… Место пока небольшое: всего тысяч до пяти, не считая командировок, но со временем… со временем… Дурной тот солдат, кто не рассчитывает быть генералом…

— И давно ты служишь?.. Я слышал недавно еще, что ты жил где-то в провинции.

— Обо мне черт знает что рассказывают! — перебил он меня, смеясь и в то же время как-то отводя в сторону глаза… — Рассказывали, например, будто я укокошил сиамского короля… да то-ли еще!.. Будто я в Одессе был тапером, — вообрази!!. Правда, мне приходилось испробовать самые разнообразные занятия, но этого я не пробовал! — сказал он и снова засмеялся.

— Так это правда, что ты был в Сиаме?

— Правда… Собственно говоря, я не занимал никакой официальной должности, хотя и носил титул адъютанта, но вообще сиамский король очень ко мне благоволил и нередко пользовался моими советами… Я даже начал писать для него проект органического устава и проекты разных реформ, но он не послушал меня, мой сиамец… Я хотел-было сблизить тесным союзом Сиам с Россией, открыть рынок ситцу и мишурным изделиям, но… интриги английского посольства! — проговорил он, ни мало не затрудняясь…

О фокусах, которые показывал, он однако не упомянул, и я не счел долгом заговаривать об этом.

— А после, что ты делал?..

— После? — переспросил он. — После чего?.. Да, после отъезда из Сиама… Я отправился в Тунис, к бею… Мне хотелось предложить ему свои услуги по части изящных искусств… В театральном деле, могу сказать, я кое-что понимаю, пожалуй, не меньше Боборыкина… Я хотел организовать там оперу, оперетки, драматический театр на совершенно новых основаниях… Но миссия моя не увенчалась успехом. Один итальянец дал крупную взятку его высочеству тунисскому бею — они, на этот счет, там шельмы большия! — и я принужден был оттуда уехать…

Свнстунский остановился на минуту и продолжал:

— Долгое время после этого я скитался по Европе… ну и, надо признаться, пожил-таки! А женщины?.. На этот счет я всегда был как-то счастлив… Императрица Евгения, принцесса Матильда, королева неаполитанская… Я не говорю уж о других bonnes fortunes, в разных частях света и пропускаю мою интересную историю с королевой сиамской… Быть может, ты уже читал о ней в путевых очерках Скальковского?.. Когда-нибудь я покажу тебе коллекцию… И все с надписями… собственноручными… Но одна любовь наскучит хоть кому. Под конец меня стала донимать ностальгия… Как ни дурна наша Россия, а все-таки… свое, близкое… К последнее время я несколько изменил свои взгляды… Прежде я был завзятый европеец — не даром я для Сиама проект органического устава писал! — но, когда пораздумал хорошенько, да поговорил по душе с Михаилом Никифоровичем — мы с ним обедали в Париже в Café Anglais, а после в Mabil'е вместе были — так меня точно озарил свет… Кстати, еще одна русская барынька — недурненькая! — меня развивала в этом направлении… Бабенка убежденная, славянофилка… И я понял, что заблуждался, понял, голубчик, что мы должны, обязаны быть самобытны, что сила и мощь русского народа безграничны, только если наши исконные начала не будут изуродованы; надо только дать направление… Надо, понимаешь-ли, приняться только поэнергичней!