Эпитафия Любви (СИ) - Верин Стасиан

«Скорее бы уйти».

Музыка заиграла нотами. Рассеивая задорную мелодию, в ход вступили бубенцы. В середину зала вышли актёры, щеголяя в исчерна-красных кафтанах. Без прелюдий они закружились с другой группой, в тряпичных кирасах и лошадиных хвостах. То были воины царства Дьюс. Их царёк должен был выглядеть тупым, как пещерный медведь, но такими я видела скорее вольмержцев.

Целуя ноги подчинённым, царь то хвалил их за верность, то умолял не лишать головы. В то время как Арбалотдор — единственный скоморох в волчьем плаще — обладал выразительной молодой мимикой и являл собой пример благородства, бесстрашия и добродушия, дьюсиец унижался и лебезил, роняя остатки гордости.

Выхватив деревянные мечи, они устроили сценическое кровопролитие. Красные, чёрные, коричневые цвета засуетились в центре Обеденного зала, как всполохи света.

Ожидаемыми победителями вышли (естественно) вольмержцы, не потерявшие ни одного солдата и получившие гул аплодисментов. Громче всех хлопал и хохотал Толстый Шъял. Побеждённый царь Дьюса, склонившись перед князем, залепетал что-то невнятное и его нечленораздельную речь Арбалотдор оборвал ударом меча, водрузив над «трупом» голову вольмержского медведя. «Выжившие» шуты, «сражавшиеся» на стороне Арбалотдора, встали в ряд и поклонились послу.

Развесёлая музыка перелилась в гимническую, так как князь Арбалотдор отправился навстречу новым победам, и ряды его воинов шли за ним, пока не скрылись в орлиных дверях приёмной.

— Да! Всё верно! — Посол смеялся, похрюкивая, как свинья. — Дьюс заплатить за свое предательство. Да. Наш властелин уверен в этом. — Не вставая, он взял свой канфар. — Ещё я хотеть выпить за долгие отношения между Амфиктионией эфиланян и княжеством Вольмер. Мы союзники. Да! Об этом нельзя забывать. Властитель Арбалотдор также верить в скорейшее возвращение блаженнейшего Тиндарея!

Свет ярких свечей не мог высветить искренности в пухлом лице Толстого Шъяла. Мне казалась наигранной эта маленькая улыбка и эта почтительность, которая не могла закрыть равнодушный взгляд капибары, греющейся на солнце лести.

Чем знатнее был дворянин, тем ближе находился к архикраторскому креслу. У левой части стола возлежал Ллерон Марцеллас, около него вручивший жизни порядка пятидесяти лет цензор Хогус Декастр, ещё ближе к курульному креслу три его сына, после — легат Квинмарк Фалько, квестор Горий Аламус Денелон, перед ним голубокожая амхорийка Нинвара Кинази и, наконец, консул Люциус Силмаез, или как его называют при дворе — Чёрный Лев, хотя он не был похож на льва, скорее на тигра, одетый в жёлто-чёрную тогу.

По правую сторону лежали в следующем порядке — в дальнем конце сыны Вольмера, их было трое, одетых в кафтаны, затем главный счетовод Марк Алессай, ближе престарелый сенехаментор Феликс Страборион, ещё ближе консульский референдарий Адамус Хавар и уже совсем близко ко мне — Толстый Шъял, коему полагалось почётное место на уровне самого консула.

Низкий стол, лишь у архикраторского кресла начинающий своё возвышение, поровну уставили блюдами. Богатство всевозможных кушаний сыны Вольмера расхватывали, как голодные собаки, пренебрегая приличиями, рыгая, обхохатываясь, если с чьих-то уст слетала скабрезная шуточка. Прочие же терпели упрямую и невежественную делегацию, отвечая натянутыми улыбками.

— Хочу уйти, — сказала я.

— Но как же просьба консула, Ваше Высочество? — вопросительно взглянула Луан. — Помните, что он сказал…

— Ну и плевать, — закусила губу. — Он не дядя Тин, и зачем я должна здесь сидеть, разве у меня дел нет? Пожалуйста, Лу, пошли…

— Прошу, моя цезарисса, потерпите немного, — умоляющим тоном ответила та. — Это скоро закончится, смотрите, гости уже осоловели.

Она положила руку на моё плечо.

— Всё будет хорошо.

— Обещаешь, Лу?

— Обещаю.

Диадему, вплетённую в волосы, приходилось поправлять, так как она сползала на лоб — для этого я поглядывала в зеркальце, которое держала в рукаве, но так, чтобы никто не видел: если ухаживала за собой на людях, то чувствовала себя неуклюжей, а нет ничего хуже, когда понимаешь, что все поглядывают и примечают разные мелочи, оставляют их в памяти, делают выводы. «Возможно, дядя Тин испытывал что-то похожее, когда находился в окружении своих подданных».

Я убрала за ухо выбившуюся прядь пшеничного цвета, и почему-то вспомнила, что у дяди волосы были седые и длинные, схваченные в узел. При дворе ходили слухи, что он унаследовал каштановую шевелюру Камиллы Силмаез, своей матери, двоюродной тётки консула Силмаеза, но рано покрылся сединой. «А что если и я так же быстро состарюсь?» — подумала, во второй раз глянув на себя в зеркальце.

С грустью я упрятала зеркало в тайный карманчик хитона, в беглом проблеске ненависти осмотрев лежащих — этих чучел, которые пируют, пока дядюшка на Юге! Меня будто бы приковали к креслу. Становилось труднее шевелиться, не привлекая случайных взоров, осуждающих усмешек или глупых подмигиваний. Время от времени я поднимала взгляд, чтобы казаться увереннее или прочёсывать ряды застольников, как на разведке, но стоило одному-двум посмотреть в упор, глаза слезились и надо было опять прятать их.

С тех пор, как дядюшка ушёл, я ненавидела каждый день, когда приходилось играть его роль, не по-настоящему, а так, понарошку. Я хотела быть такой же, как дядя, с одним парадоксальным исключением: чтобы из жизни ушли все, кроме близких — его и Луан.

На самом деле родственников было больше. Сиятельного Люциуса Силмаеза, к примеру, называли моим опекуном, главным образом благодаря своему статусу консула, он формально считался также отчимом — из-за непродолжительного брака с Валерией Аквинтар, моей мамой, погибшей при невыясненных обстоятельствах. Обоими словами он усиленно пользовался при удобном случае. Но при упоминании слов «опекун» или «отчим» я только морщилась.

Основную часть времени он проводил за работой, и я, как и свою мать, совершенно не знала его: ни как он познакомился с дядюшкой, ни каким образом стал консулом. Люциус казался загадочным лесом, в который боишься идти, ибо неизвестно, кто выйдет навстречу.

Я не сразу заметила, как Силмаез поднял руку. Форминги прекратили игру. Музыканты уложили авлосы на колени. Голоса стихли, и под сводами Обеденного зала, до сих пор расцветающего бурным весельем, вкняжилась тишина; жест консула впитал звуки.

— Цезарисса Меланта, — я вздрогнула, услышав своё имя, — гости ждут…

Я потянулась к Луан.

— Что… что гости ждут? — Губы дрожали. Немая публика томительно ожидала. Я старалась не смотреть никуда, тихо выпрашивая у Луан совета.

— Скажите, как вы рады видеть… — подсказала Луан. — Им нужно всего пару слов… Давайте. Всё будет хорошо.

«Мамочки, мамочки!» Отодвинув кресло, я сцепила руки на животе.

— Я… я очень рада… — Язык отказывался подчиняться торопливому движению мыслей и слова выходили неуверенными шажками. — Вольмер… он… то есть…

— Её Высочество день и ночь скорбит по Его Величеству, — вставила Луан, когда я осеклась, испив чашу колких издёвок от сынов Вольмера. — Это невероятно тяжкая ноша, не иметь возможности обнять родича, взрастившего её с пелёнок. Вне сомнения, Её Высочество рада видеть таких друзей, как вы, господин Шъял, и просит не таить обиду на её душевные муки, а понять, как чужую дочь.

— Да, мы все тоскуем по Его Величеству. — Консул, взглянув с отеческим разочарованием на меня, молчаливо пристыдил, после чего нарушил короткую паузу. — Он остаётся нашим владыкой, и мы верим, что однажды война закончится, и Архикратор вернётся домой.

— Давайте поддержим Её Высочество, — добавил, сев на ложе, беспечный Ллерон Марцеллас. — Авлеты! Лирники! Сыграйте «Именины у Лилии». — Он хлопнул в ладоши. — Объявляю танец!

Я вернулась в курульное кресло, изнывая от жара. Из-под ног уходил мир, он катился в бездну, пятнами отражаясь на щеках и вползая обжигающим теплом на лоб, и мерцающий в зале свет по-прежнему гасили предательски заслезившиеся глаза, подёрнутые громким сердцебиением. Луан приговаривала «всё будет хорошо». я повторяла эти слова, как мантру. Того и гляди распадусь, пламя без жалости спалит меня изнутри. Всё, чего я хотела, это поскорее уйти.