Тверской баскак. Том Шестой - Дмитрий Анатолиевич Емельянов

жизнь, но и высокородной аристократии я не отказываю. Только уж коли ты ко мне пришел, то будь добр следуй моим правилам, а со своим уставом не лезь. Это мой метод воспитания — «мягкая сила», можно сказать. Хочешь быть ближе к консулу, принимай новизну. Хочешь руководить государством, командовать полками — будь добр принять, а нет, так скатертью дорога, можешь как сыч сидеть в своем поместье, никто тебя не тронет.

Я свои порядки никому не навязываю, но и открытого противостояния не терплю. Те из бояр и князей, что поумней, давно уже правила раскусили и детей своих в училище определили. Вон наследник Старицкого князя, у меня до командира роты дослужился, а как отец его умер, так я его на родительский стол отпустил. Княжит ныне, а вот братья его младшие по-прежнему служат, и всем хорошо. Князю, потому что не подсиживают под ним престол, а младшим сыновьям — не надо дармоедами при брате сидеть. Есть где на жизнь им заработать, да славу себе стяжать. Этот пример для многих бояр и сыновей княжеских, коим наследство не светит, — образец и единственно возможный путь, на котором можно и богатство, и титул себе новый добыть. Так что боярство именитое притерлось уже и поняло, во многом, что ныне новые правила на Твери, и коли хочешь от жизни не отстать, то надо принимать их или, на худой конец, примириться и против не выступать.

Очередь из желающих учиться растет. В Заволжском военном училище в этом году уже восьмой выпуск будет, и, в общем-то, мне грамотных и верных людей хватает. Все-таки государство пока у меня невелико и армия небольшая, но я смотрю наперед. Потому после западного похода я открыл еще одно военное училище уже в Твери и начал набор еще трех пехотных и двух кавалерийских полков.

Эти мысли вихрем пронеслись в моей голове, пока я садился за стол. Усевшись, поднимаю взгляд и показываю стольнику, можно начинать. Тот степенно кивнул слугам — давайте мол. Тут же на столе появилась супница, и слуга начал разливать щи по тарелкам.

Первое ели молча, и лишь когда подали жаркое, я решил, что можно начать разговор. Взяв в левую руку вилку, а в правую нож, глянул на свою новгородскую родню.

— Ну, как обстоят дела в Новгороде? Со всем ли справляетесь?

Вижу, как Горята бросил взгляд на старшего, а тот, утерев рушником усы и бороду, зыркнул в мою сторону.

— Да, что у нас за дела то, мелочь всякая. — Он глубокомысленно вздохнул. — Так, суета-сует!

Не меняясь в лице, мысленно усмехаюсь.

«Видать, приперли мелочи-то, коли посадник новгородский в такую даль поперся самолично».

То, что Богдан не доверил разговор брату, а приехал сам, уже говорит само за себя, что подгорает у них там и подгорает крепко.

Продолжаю молча жевать и наблюдать, как Богдан неловко орудует ножом и вилкой, а тот, оставив, наконец, борьбу со столовыми приборами, решился начать.

— Спасибо тебе, консул, за заботу, за то, что интересуешься делами нашими. В Новагороде мы порядок держим, жаловаться грех, но уж коли ты спросил, то скажу тебе по-родственному. Есть у нас одна заноза! — Он сделал еще одну театральную паузу. — Видишь ли, во прошлом годе появился на Пскове некий датчанин Боггарт Виттольд и начал меха скупать, зерно опять же и прочее. Приподнялся он там, а ныне хочет двор свой на Новгороде поставить.

Поднимаю взгляд в немом вопросе, мол, и в чем проблема-то, не пойму. Горята, не утерпев, опережает брата.

— Дак, этот дан треклятый все торговлю нам портит!

Я демонстративно изображаю удивление, мол, как так, какой-то там дан в Новгороде портит кровь всесильным Нездиничам.

Окинув брата недовольным взглядом, Богдан решил пояснить.

— Мы бы сами укоротили чужака, дак у него грамота твоя, мол он представляет Ост-Индскую компанию и имеет право на торговлю во всех землях Союза городов Русских, а также на землях Великого Новгорода. — Старший Нездинич недобро прищурил глаз. — Так мы с тобой ссориться не хотим, потому и просим нижайше. Укоротил бы ты этого чужеземца.

С удовольствием изображаю недоумение.

— Так в ум не возьму, чем вам этот датчанин не угодил-то?

Богдан недовольно поморщился, но все же сознался.

— Он цену завышает специально, хочет нам убыток учинить, да всю торговлю себе захапать.

«Вот оно как…!» — Иронично хмыкаю про себя.

Я абсолютно точно знаю в чем тут дело, потому как на мою «распрекрасную родню» давно уже потоком идут жалобы. Они всю торговлю в Новгороде под себя подмяли. Что такое опт и в чем его выгода, они еще со времен основания Тверской хлебной компании осознали. Вот и решили, почему бы со всем новгородским товаром так не поступить. Особенно, когда Орден подвинули, а Ревель и Нарва открылись для торговли. Начали они скупать у старателей меха, воск, деготь и прочий товар да возить его в Нарву, и далее в Ревель. Там продавали с выгодой, и все бы ничего, но вскоре им пришла в голову мысль, что коли уж их компания в Новгородской земле главный покупатель, то им и цену назначать. Начали они снижать закупочную цену, а с теми, кто не соглашался и сам начинал возить в Эстляндию или упирался продавать, разбирались жестко. Кого люди боярские просто изобьют, кому руку сломают, а у кого и палаты спалят. Вскоре взвыли от них даже другие боярские дома, но связываться с посадником себе дороже. К тому же все знали, чья они родня, и потому даже жаловаться остерегались. Мне же ссориться с родственниками и лезть в Новгородские дрязги тоже было не с руки. Был бы Новгород в Союзе городов, тогда да, а так они народ вольный, сами себе судьи. Я мог бы даже позлорадствовать немного, мол чего вы мне жалуетесь, ежели вы сами от моей защиты отказались, когда вступать в Союз не пожелали.

Расценив мою молчаливую задумчивость по-своему, Богдан решил поторопить.

— Так что ты скажешь-то а…? Ежели ты с этим даном порешаешь, то мы в долгу не останемся. А не хочешь сам, то нам дозволь. Нам ведь тока слово твое и надобно.

Это уже чересчур. Они хоть и родня, но вот так в открытую покупать меня — это уже наглость. Я пока вида не показываю, но уже разозлился. Ведь в чем проблема с этим датчанином, я тоже прекрасно понимаю. Будь это какой простой купец,