Яд для Моцарта - Ирина Алефова

– Разве для такой жизни я родила ребенка? – однажды, незадолго до смерти, сказала мне мать. – Эта проклятая музыка, которая сидит в нем, губит его молодость! В двадцать три года ему бы подумать о семье, детях, любимой женщине, а он из-за рояля не выходит. Я больше не в силах видеть это… Это не жизнь.

Никогда раньше я не видел в ее глазах столько невыразимой и безысходной печали. Только в тот вечер она была со мной откровенна – один раз за тридцать шесть лет.

Я ей, помнится, тогда ответил:

– Ты родила его не для жизни, а для вневременья. Для жизни же сгодятся и такие, как я.

И был абсолютно прав.

Потому, что мой брат Гений. Как бы больно и невыносимо мне ни было осознавать это.

У него есть то, чем никогда, ни при каких обстоятельствах не овладеть мне. Это не имеет названия в переводе на язык слов, но если я скажу, что имею в виду некое мистическое состояние, напоминающее вдохновение, то вы меня поймете.

В нем есть та самая божественная искра, которая не позволяет ему не писать. Он – посредник, сквозь его физическое тело проходит мощный духовный канал, по которому из вселенского космоса на партитурные листы выливается музыка. Музыка гениальная. Он говорит, что слышит ее, просто-напросто слышит и записывает…

Этим-то мы и отличаемся друг от друга.

Парадокс: из нас двоих гениальностью наделен он, а не я, но тем не менее именно я – общепризнанный шлягерник, персона номер один на отечественной эстраде, любимый и почитаемый толпой, забрасываемый деньгами, цветами, гастролями и прочими лаврами, а он – неизвестный нищий композитор, влачащий жалкое существование в четырех стенах. Обо мне знают все, о нем – никто, кроме меня.

В принципе, меня устраивает подобное положение вещей. Но… как нас рассудит время? Наверняка найдется тот, кто обнаружит эти смятые листы и откроет миру имя Андрея Аrtемьева. И тогда эти закорючки, посыпанные пеплом, станут музыкой, неземной, божественной, поистине гениальной.

А я, пытающийся изо всех сил сочинять эти пресловутые хиты? Мои старания что, коту под хвост? Где же справедливость?!! Зачем ему вдохновение? Разве оно помогает ему в жизни? А вот мне дар гения ох как нужен. Есть ли Бог на этом свете, а если есть, то почему он отдал предпочтение ему, ему, а не мне?! Мне, тому кто трудится в поте лица, старается изо всех сил, пытаясь выжать из себя хотя бы одну по-настоящему гениальную мелодию?!

Я захожу сюда в те редкие моменты, когда он выходит из дома. Да, иногда вдохновение покидает его, и у него пропадает всякое желание к сочинительству. Тогда он неделями кутит где-то в общаге у друзей по консерватории, и не подает о себе никаких вестей.

По сути, мне плевать. Пусть бы и вообще не возвращался – надо мной бы не висел немым укором этот тяжкий груз. Но нет, он приходит, снова запирается в комнате, хватается за карандаш и пишет, пишет…

Он просит меня лишь об одном – не беспокоить его, поэтому я и бываю здесь в его отсутствие. Похожу по пыльному, затоптанному ковру, посмотрю на вид унылой осенней улицы за окном, вдохну прокуренный воздух полной грудью – может, таким способом в меня попадет хотя бы частичка его дара, витающего в атмосфере этой комнаты, может, вдохновение перепутает и случайно коснется вместо брата моей головы, и тогда в ушах зазвучит музыка.

Но нет, я ничего не слышу. Вероятно, он не оставляет свою гениальность в этой комнате, а забирает с собой. Я махну рукой и подберу небрежно исчерканные листы. Бог мой, ну и почерк! И кто разберет эти каракули? Пожалуй, заняться этим стоит мне. Посторонний человек не поймет в написанном ничего, да и кто знает, подпустят ли листы к себе чужих?

Я частенько занимался переписью музыки брата в более доступный вариант, делал собственные переложения оркестровых вещиц в двухручные фортепианные, а потом дрожащими пальцами прикасался к ним. И они звучали. Ухо музыканта всегда услышит несыгранные ноты, дополнит звуковой образ, дорисует то, что не в состоянии передать руки.

animato con amore

Но что это была за музыка!

В ней сливаются и кружатся вихревые потоки, энергетические течения переплетаются между собой, звезды срываются со своих орбит, и среди этого вселенского хаоса звучит легкая и невесомая, нереальная, магическая, певучая – мелодия, сотканная из мириадов небесных светил.

Слово не властно передать и самую малость того, что есть в этой музыке. Она вселяется в душу, заполняет ее своим космосом, позволяет раствориться в пространстве, останавливает пульс времени…

Нет, я не могу касаться этой хрупкой ткани, я боюсь разрушить ее неловким прикосновением. Я даже не могу позволить себе занести эту музыку в компьютер – всякое вмешательство механического мира может погубить ее. Поэтому я переписываю от руки и бережно складываю в тайник, о котором не знает никто.

Андрей и не догадывается, что копии его сочинений хранятся в надежном сейфе в моем кабинете. Он совершенно не ценит ниспосланного на его дурную голову дара, обращается с ним, как со старыми калошами. Но такая музыка не должна кануть в небытие, я не могу допустить этого, несмотря на мое субъективное отношение к брату. Она не виновата, что выбрала в посредники именно его.

lamentabile

Именно его, безалаберного и несносного мальчишку, который разбрасывается и музыкой, и людьми, будто ненужными вещами. Эти смятые листы, хранящие на нотном стане великую информацию о мире, валяются кипами под его ногами, и ему нет до них никакого дела. Словно все, что от него требуется, – это записать под чью-то диктовку. А позаботиться об исполнении, о реальном звучании в земных условиях ему недосуг.

О, если бы Бог наградил меня талантом, если бы ко мне приходили спонтанно возникшие идеи, если бы я мог услышать то звучание, которое якобы слышит он, – я бы все силы и умение направил на оформление этого звучащего хаоса. Я смог бы стать великим композитором, и эта музыка звучала бы уже сегодня!

– В тебе уживается невероятное противоречие. Из всего сказанного тобой я понял, что ты любишь меня.

– Разве? По-моему, в моей речи не проскользнула и тень этого слова.

– Есть вещи, которые понятны без слов. О них говорит музыка, которая пронзает своим звучанием всю вселенную. Она является той невидимой аурой, что окружает твои слова.

– Музыка, снова эта музыка.

– Теперь ты слышишь ее?

– Я слышу лишь треск поленьев. Они сгорают и становятся черными.

– Что терзает твою душу?

tranquillo deciso

Впрочем, мне незачем здесь находиться. У меня есть своя работа, и в няньки к гениям я не нанимался.

Вон из этой комнаты! Видеть не могу этот бардак! К черту допотопный рояль! Время живой музыки давно прошло, на дворе двадцать первый век, смена эпохи и расцвет цивилизации. Только полный идиот может не видеть этих перемен и оставаться в плену прошлого.

Возможности электронных инструментов куда богаче. Будущее за компьютерной музыкой, несомненно.

Сяду-ка я за синтезатор и сочиню новый шлягер. Хиты для меня – плевое дело! В этом мне нет равных, во всяком случае, на нашей эстраде. И фестиваль в Монте-Карло в очередной раз подтвердил это. Меня окружают поклонники, за моими песнями звезды выстраиваются в очередь. Лавры, лавры…

Я уверен, меня ждет еще много подобных приятных моментов в жизни, потому что должно быть именно так, а не иначе.

vivo burlesco leggiero

Верочка колдовала на кухне. Она парила в жарком пространстве между газовой плитой, холодильником, раковиной и столом. Ее проворные мягкие руки успевали делать практически все одновременно, словно не одна, а по меньшей мере три женщины занимались приготовлением ужина.

Сегодня она пекла чудесный пирог с курицей – любимое блюдо мужа. Верочка улыбалась и напевала мелодию, которая оказалась одним из шлягеров, сотворенных супругом: «Ты мой любимый мальчик, у нас с тобой любовь…» Ей было очень хорошо от мысли, что она каким-то образом причастна к таинству сочинения музыки. Пусть даже и в качестве организатора быта творца.

Верочка любила больше всего на свете радовать супруга, а пирог должен был послужить очередным стимулом к вдохновению. От такого вкуснейшего пирога не отказывался и его чудаковатый братец. Но чем бы его ни кормили, он все прожевывал автоматически, как будто не чувствуя вкуса.

Верочку поначалу обижало подобное отношение к ее кулинарным шедеврам, но потом и она привыкла. К тому же она извлекла из этого отличный способ скармливать рассеянному Андрею неудавшиеся кусочки.

Но на этот раз пирог удался на славу: его пряный аромат заполнил собой не только кухню, но и просочился по всему дому, зазывая его немногочисленных обитателей к столу. Вероника вытащила шедевр из духовки, сняла передник и полетела в рабочий кабинет мужа, не преминув задержаться на минутку у зеркала в прихожей.

– Осенька, ужин готов! – запела она, нерешительно открывая дверь и заглядывая внутрь.

Застав супруга склоненным над клавиатурой синтезатора, она поспешно отступила: Каннский не терпел вмешательства посторонних во время работы. Он боялся, что кто-то помешает ему и спугнет удачную мысль.