Яд для Моцарта - Ирина Алефова

– Покажешь?

– О'кей!

Продюсер без лишних слов и жестов ловко крутанулся к центру и поставил диск.

– Это из серии «Nature». Вот, например, якобы «Шумы океана». Слушай!

Каннский для создания более комфортной атмосферы зажег сигарету и откинулся на мягкую спинку. Из динамиков послышался неясный и постепенно нарастающий шум, откровенно напоминающий что-то, весьма отдаленно связанное с океаном.

– Каково?! – радовался продюсер. – Слив в общественном толчке пытаться выдать за шумы океана! И вся эта прелесть в течение восьми с половиной минут!

В ответ на излияния восторгов эмоционального друга Оскар кивнул: «давай дальше» и выпустил клубы табачного дыма. Продюсер тут же уловил пожелание и взял пульт.

– А вот эти верещания выдаются под вполне благопристойным названием «Райские звуки»!

Где-то в условиях экваториальных тропиков на фоне шороха листвы и стрекотания экзотических насекомых пронзительно закричала обезьяна, затем к ней присоединилась другая.

Каннский недовольно поморщился: животных, в особенности диких, он не любил. Продюсер тут же коснулся пульта.

– Ну и напоследок: потрясающая фишка! Уверен, тебе понравится! Называется «Музыка природы»!

«Ну вот, еще какие-нибудь клекотания и рычания!» – недовольно подумал Каннский, но, к его непомерному удивлению, ничего подобного он не услышал. То, что создатели сих бессмертных творений пытались выдать за музыку природы, было не чем иным, как общеизвестным поп-классическим «Полонезом» Огиньского.

«И к чему же тут природа?» – намеревался было полюбопытствовать Каннский, но его интерес, по-видимому, запрограммированный авторами, немедленно был удовлетворен: на фоне заунывно-шарманочного «Полонеза» вдруг что-то зачирикало.

– Ну как?! – ликовал продюсер. – Круто, а? Надо отдать должное их неуемной фантазии! Признайся, Каннский, тебе бы и в голову не пришло так издевнуться!

rubato con dolore

Каннский был вынужден согласиться: да, не пришло бы. Но такой грандиозной радости вопреки ожиданиям продюсера знакомство с диском ему не доставило. «Лажовый» диск по необъяснимым причинам ему понравился и одновременно разбудил кошек, которые жили внутри и, время от времени просыпаясь, скреблись на душе.

Маэстро зацепило выражение «неуемная фантазия», которым продюсер метко охарактеризовал создателей диска. Дело в том, что фантазия, весьма и весьма ограниченная, просто непозволительно скромная для музыканта таких масштабов, была уязвимым местом Каннского, его ахиллесовой пятой. В этом он мог признаться только себе, и то – лишь в тот момент, когда никто не видит, дабы никто случайно не догадался по выражению лица гения о терзающих его душу сомнениях. Нот в музыкальном звукоряде было всего семь, и ему не оставалось ничего другого, как принять этот факт и выкручиваться по мере своих возможностей.

Все хиты именитого маэстро строились преимущественно на одних и тех же гармонических последовательностях, известных миру с доклассических времен. По сути, вся нынешняя эстрада представляла собой не что иное, как комбинации и варианты пяти-шести аккордов, на основе которых рождалась мало-мальски приятная и – главное – хорошо запоминаемая мелодия.

Талант Каннского состоял в том, что ему удалось разгадать секрет технологии создания шлягеров: заводящий ритм, неперегруженная аранжировка, минимум текста преимущественно на любовную тематику, актуальную во все времена, ложащаяся на слух мелодия – и дело наполовину в шляпе. Оставшейся половиной служат такие подсобные, но не менее важные детали, как препоручение будущего хита суперзвездному исполнителю – для раскрутки, презентация новой песни в блестящей мишуре хороших отзывов и рекомендаций авторитетов шоу-бизнеса, благовременное создание симпатичного клипа, засилье хитом радиоэфира, после чего песня заучивалась слушателями в легкую, и прочее.

Незамысловато чередуя тонику, субдоминанту и доминанту, маэстро умудрился сотворить десятки поп-шедевров, многие из которых стали безусловными хитами и начали распеваться населением в разгаре всевозможных увеселительных мероприятий вместе с любимыми народными «Ой, мороз, мороз» или «Вот кто-то с горочки спустился».

Одним словом, Каннскому можно было без ложной скромности присудить почетное звание Великого Комбинатора.

Впрочем, сам он отдавал себе отчет в том, что его песни неумолимо похожи одна на другую и что скоро, очень скоро «рыжие вихры примелькаются, и вас, Шура, начнут бить» – иначе говоря, эту схожесть и однотипность услышат все, даже полные профаны.

Положим, какое-то время он еще сможет продержаться на небосводе эстрадных светил, его еще будут почитать, и новые песни будут востребованы главным образом благодаря созданному сегодня громкому имени. Но на эстраде то и дело появляются все новые и новые лица, типа Дэцла или Тату, в попытке пробиться со своей музыкой, причем некоторые из них представляют довольно серьезную опасность для пригревшихся в ярком свете прожекторов старожилов.

Прозорливый Каннский уже заглядывал в это неопределенное будущее и ничего утешающего там не нашел, кроме как постепенного стирания его славного имени поначалу с эстрады, из уст народа, а потом и вовсе – бесследное исчезновение из истории музыкальной – пусть и массовой, но – культуры. Увиденное не устраивало шлягерника никоим образом. Он, ясное дело, догадывался, что искусственный способ творения предполагает недолговечность существования, тем более в такой бурной и быстротечной реке, как современная эстрада.

a tempo

– Неблагодарная все же работка, – вздохнул Каннский. Вздох получился вслух, да еще и явился ответом на вопрос, заданный продюсером по поводу демонстрируемого им диска пару страниц назад. Впрочем, реального времени за горестными сетованиями и размышлениями Оскара прошло всего ничего – собеседнику только лишь показалось, что друг на мгновение задумался над оценкой.

– Ты о чем? – не понял продюсер.

Расстроившийся Оскар хотел было сделать исключение из правил и поделиться с приятелем своей бедой, но в этот миг раздался спасительный стук и, не дожидаясь разрешения, в кабинет ввалилась кучка журналистов с диктофонами и просьбой ответить на пару маленьких вопросиков. Помимо того, пришлось уступить требованиям фанатов и подписать пару альбомов – так маэстро волею судеб был отведен от греха подальше, а продюсер избежал исповеди и постыдного признания великого гения в собственной немощи.

solo quasi marsh funebre

Вот он: небритый и взлохмаченный, в старом вылинявшем свитере, сидит за роялем с карандашом в руке, скрючившись в три погибели, на коленях помятый партитурный лист, – и пишет, и пишет… Карандаш то и дело выпадает из пальцев, которые тут же привычным движением опускаются на клавиши и легким прикосновением озвучивают мертвые нотные значки. Возле пюпитра безобразная пепельница, полная окурков, вокруг рояля – тонны бумаги, линованной нотными строчками – пустыми, в трепетном ожидании свершения (что на сей раз доверит он ей в зашифрованном от посторонних ушей виде?), и уже заполненными, заполненными его музыкой.

Я мог бы быть счастливейшим человеком на земле, если бы не он. Но вся беда состоит в том, что я не могу избавиться от его присутствия, даже если отправлю его на край света.

Он – мой родной брат. И еще он – Гений. Самый настоящий, хотя и не признанный никем. И это моя пожизненная кара, тот камень, который тянет на дно и не позволяет взлететь.

Я могу заглянуть в комнату, дверь скрипнет – а он и не заметит. Куда там! Всем своим существом он в своей музыке, она заполняет его, оглушает так, что не достучаться! Что ему до чужих шагов, кому бы они ни принадлежали, до людей, ступающих по земле, – если он витает в облаках, парит, окрыленный звучанием!

Сутками напролет он сидит возле инструмента и работает, сжигая себя дотла. От него уже ничего не осталось – посмотрите, вам хватит одного поверхностного взгляда, чтобы убедиться в этом. Мне остается не так уж долго дожидаться того светлого момента, когда этот выродок отдаст Богу душу, прости Господи.

Мамаша подарила мне тринадцать счастливых и беззаботных лет, а потом выкинула штуку – умудрилась родить Андрея и перечеркнуть мне всю оставшуюся жизнь. Я уже тогда понял, что с его появлением на свет что-то кончилось. Для меня, конечно. Для мира – наоборот.

Он еще молодой. Но меня утешает, что избранный им (или предназначенный свыше?) образ жизни его до добра не доведет. Безвылазно сидеть в четырех стенах, забывая напрочь о еде и движении, – любой организм в таких условиях долго не протянет. Все попытки матери вытащить его из этого состояния не увенчались успехом. Он всякий раз отвечал, что ему нужно срочно кое-что оформить, зафиксировать, что у него не ни секунды лишнего времени на бытовые мелочи, что он может упустить в эту секунду что-то самое главное.