Хороший сын - Пол Маквей

человек будет так поступать. Похоже, Святой Габриэль — тот же Святой Крест, только в миллион раз хуже. Надо бы это выяснить у Пэдди. Придется поговорить с ним поласковее. Чтоб я провалился.

Церковь у нас здоровущая. Огромные серые кирпичи, лестница, ведущая вверх, к двум высоким шпилям. Снаружи стоят дядьки, курят, держат младенцев на руках. Изобразил, что у тебя младенец плачет, — и все, можешь идти курить. Мы с Пердуном брызгаем на себя святой водой из купели — без этого не войдешь — и проталкиваемся сквозь опоздавших, которые топчутся у входа.

Месса уже идет, а мы шагаем по центральному проходу, отыскивая Ма с Мелкой Мэгги. Я прямо как на подиуме. Знаю, что все на меня уставились. Я на них не смотрю, но чувствую их зависть, смешанную с восхищением тем, какой я крутой и стильный.

Пихаю Пердуна на мамину скамью, все подвигаются. Ма сощуривает глаза и сигнализирует мне: «Ты опозорил меня на всю церковь. Ну, ты за это ответишь!»

У нашего нового священника такой тихий голос, что, поди разбери, о чем он там гундит. Пэдди говорит, он голубой, но разве такое бывает? Пэдди, видимо, так решил, потому что священники ходят в рясах, похожих на платья. И мальчишкам-служкам тоже приходится напяливать рясы. Я скорее сдохну, чем такое надену. Слопаю собственные глазные яблоки, пропитанные крахмалом. Это все равно, что ходить по городу в футболке с надписью: «НАБЕЙТЕ МНЕ МОРДУ, ПОЖАЛУЙСТА».

Передние ряды встают на колени, мы — за ними, точно косточки домино.

— Этот новый священник такой зануда, — шепчет Пердун.

— Цыц, оба, — шипит Ма. — Микки Доннелли, я тебя в последний раз предупреждаю.

Так, блин, нечестно. А еще нечестно, что я не буду учиться в Святом Малахии, а Пердун не будет учиться в Святом Габриэле. И это Господь во всем виноват.

Микки, опомнись, ты поставил себе черную метку на душу.

Хотел бы я посмотреть, как выглядит эта самая душа. Наверное, что-то вроде красного круга. Хотя, нет, это сердце красное, а душа, наверное, розовая. Впрочем, розовый цвет — для девчонок. Воображаю себе свою круглую душу: не, действительно получается, что розовая. Ладно, пусть так, я никому не скажу, что душа у меня девчачья.

Я забыл про черную метку. Надо бы по этому поводу перекреститься. Я совсем не хочу попасть в ад. Погодите-ка. Что там старый святой отец Майкл говорил? «Попроси прощения, и душа твоя очистится». Гммм… Вижу в своей душе малюсенького бога с крошечной шваброй.

Господи, прости. И он оттирает шваброй черную метку.

Секс! Господи, прости.

Твою мать! Господи, прости.

Здоровенные сиськи. Появляются сразу две метки. Видимо, по одной на каждую сиську.

Господи, прости. Господи, прости.

Бедный Бог аж замаялся бегать туда-сюда.

— Микки, — окликает Ма.

— Чего?

— Ты собираешься вставать к причастию? — сердится Ма.

Я один на нашей скамье сижу, все уже встали, ждут Святых Даров. Долго я, интересно, считал ворон?

— После службы пойдешь со мной к священнику, — заявляет Ма, да громко, чтобы все слышали.

— И я пойду к причастию, миссис Доннелли, — просит Мартун ангельским голоском, сложив ладони в молитве и склонив голову на бок — ну чистая статуя Пражского Младенчика.

— Микки, — шепчет Мартун, стоя следом за мной в очереди.

Я подношу ладони клипу, будто в молитве, и шепчу в них:

— Чего?

— У тебя мама больная на голову.

— Знаю. Так что ты поаккуратнее. Она и тебя выдерет, если не перестанешь, — говорю.

— Тело Господне, — произносит новый священник.

— Аминь. — Я высовываю язык, а он кладет на него белый жесткий, как картон, кружочек, который тут же прилипает к нёбу. К нам в школу приходили монашки, проводили специальное занятие — как отлеплять Причастие от нёба, не трогая его руками, потому как это грех и наказание за него — Ад.

А вот и Мартина. «Эй, вы видали первую в мире красотку?» Эта жуткая песенка звучит у меня в ушах. Два херувимчика слетают со стрельчатых витражных окон, трубят и кружат у нее над головой.

Мартина… У нее длинные светлые волосы, а всем известно, что самое крутое в девчонке — именно длинные светлые волосы.

Мартина… у нее есть гараж. Как ей повезло!

Мартина… она как Фэрра Фосетт, только без буферов. Прости, Господи. Дважды. А еще она актриса, как и Фэрра. Прошлым летом ставила спектакли у себя в гараже. Все по ним с ума сходили. Мне ужасно хочется когда-нибудь сыграть в настоящем спектакле у нее в гараже.

Она мне улыбнулась. Не может быть. Или может? Разве что стала на минутку Стиви Уандером. Нет, это она, наверное, Пердуну улыбается.

Я отодвигаюсь, пропускаю Пердуна. Щиплю его за ляжку с внутренней стороны. Он взвизгивает, как Киллер, и валится на скамью. Ма наступает мне на ногу — намертво.

— Уж погоди, сынок, дай только мессе закончиться, — угрожающе шипит она.

Она распнет меня прямо на алтаре. Так я в церкви еще никогда не расходился. А все потому, что Пердун рядом. Я из-за него такое иногда вытворяю, чего бы сам в миллион лет делать не стал. Ма никогда больше не разрешит ему сидеть с нами на службе.

— Да пребудет с вами мир Господа Нашего, — шепчет новый священник.

— И с вами тоже, — отвечают все.

— Ступайте с миром, любите ближних и служите Господу, — говорит священник.

— Господу слава.

Вот уж действительно слава Господу, что все это закончилось.

Все кидаются к выходу. Как в кино после филима. Толкаются, чтобы поскорее выйти.

— Микки, — говорит Ма голосом, идущим из глубины, — она так говорит, когда хочет наорать, но нельзя.

— Давай иди, я с ней разберусь, — шепчу я Пердуну.

— Ой, Доннелли… — втягивает он воздух сквозь зубы.

— Знаю. — Я киваю головой так, будто мне жуть как смешно, но на самом деле начинаю про себя молиться — и на сей раз по-настоящему.

Пердун прибавляет шагу, я сбавляю. Ма хватает меня за руку. Я не сопротивляюсь — пусть тянет, куда хочет. Крестимся, выходим. Свет так и слепит. Меня тащат вниз по ступенькам, по тропинке, к боковому входу в церковь. Там стоит новый священник, пожимает всем руки, улыбается от уха до уха, беседует со Святошей Джо. У миссис Монтгомери, вообразите, в садике есть грот, и там представлено явление Богоматери перед Бернадеттой в Лурде.

Не может такого быть, чтобы Ма тащила меня к священнику. Я же хороший мальчик. Это Пердун во всем виноват — из-за него я вел себя, как дурак.

— Здрасьте, святой отец, — говорит Ма и почтительно кланяется,