Виталий Головачев и Мария Петровых в письмах военных лет, 1941–1943 - Анастасия Ивановна Головкина

Как Вы живете? Здорова ли Ариша и все твои?

Мы живем по-прежнему. Попытка урегулировать цены на козьмодемьянском рынке привела к тому, что ничего не стали продавать. Теперь такса отменена, и на рынке появилось кое-что: масло 180 р. кило, мясо очень редко 70 р. кило, картошка 170 р. мешок. Молоко осталось 24 руб., яйца 35–40 р. Но цены, конечно, подымаются неуклонно.

Что пишет Виталий?

Боюсь, что придется зимовать второй раз в этом городишке! В Москву и нельзя, и там, как пишут, очень плохо с продовольствием. С ужасом думаю о Марианке и даже писать ей боюсь. Тата[32] из Омска посылала ей деньги, и тетя Лиза посылает, но разве этого хватит? Пиши мне, не забывай. Послала ли ты посылку? Ведь сейчас еще нельзя. Напиши мне о Марине Цвет. Ведь она так ужасно умерла, наверное, при тебе?

Вера

Целую Вас всех.

Р. М. Гинзбург[33] — М. С. Петровых из Дюртюли в Чистополь

7 июля 1942 года

Перебираю имена, с ужасом не могу остановиться ни на одном… Маруся, умоляю Вас, сейчас же напишите, кто?

Маруся, моя дорогая Маруся, неужели подтвердилось? Но все же я не верю, я надеюсь, что в дни войны бывают напрасные тревоги. Может быть, не подтвердится. Какая у Вас страшная жизнь.

Не зря меня беспокоило Ваше молчание; но все же мне легче было допускать, что Вам просто некогда мне ответить, я даже предпочла почти обидеться и на днях послала Вам телеграмму в сердитом тоне, а оказалось гораздо хуже. Простите эту телеграмму, простите меня, дорогая моя Маруся.

Как мне Вас благодарить, что Вы еще находите в себе силы заниматься устройством моей «Наташи». Но мне больно думать, что в эти дни я для Вас обуза. Поверьте, что я не хочу, чтобы Вы теперь устраивали еще новые мои стихи, я посылаю Вам «Под Аргамаком» просто из потребности поделиться с Вами моими мыслями, а не для того, чтобы Вас затруднять еще этим. Когда будет минутка, ответьте мне, понравилась ли Вам «Наташа» или только ради меня Вы ее устраиваете?

… Как я все-таки не догадалась сразу, что неспроста Вы долго молчите, т. е. не хотела верить догадке.

Если бы у меня были деньги, может быть, я выхлопотала бы разрешение на 2–3 суток съездить к Вам, мне так надо Вас видеть. Но об этом теперь и думать нечего, да и пропуск не дадут. Полоса у нас прошла тяжелая «выселения» всех эвакуированных в колхозы, но, кажется, теперь это уже разъяснено.

Боже мой, или это Юля[34]? Я от нее ничего не имею. Маруся, умоляю Вас, не отчаивайтесь раньше времени. Всякие ложные слухи и недоразумения могут быть. До конца войны нельзя окончательно быть уверенным в правильности сведений. Так что, даже если будет подтверждение, и оно может быть неверным. Я верю и надеюсь, что друзья наши живы. Так страшно об этом думать и писать об этом глупо получается.

Передайте Кате мой крепкий привет. Как бы я рада была получить от нее хоть две строчки! Загорели ли девочки? Марусенька, я надеюсь, что все выяснится благополучно. А плохому верить до конца войны нельзя — ошибки всегда могут быть.

Желаю Вам сил и мужества.

Крепко целую.

Ваша Ася

А. А. Тарковский[35] — М. С. Петровых через полевую почту в Чистополь

9 июля 1942 года

Родная моя Маруся, может быть, о Виталии это еще неверно, м.б. он переменил адрес или что-нибудь другое, совершенно нестрашное? Если же с ним действительно так плохо, как ты говоришь, то чем я могу тебя утешить? Будь тверда, не печалься больше, чем можно, чтобы не мучить Аришку. Себя можно перегнуть, скрепиться. Нет теперь легкой жизни, а приехать я никак не могу, потому что я — на войне, и это почти так же, как то, что получилось с Головачевым. Ты пиши стихи, мне всегда становилось легче, написав. Мне теперь не до них, я пишу только для газеты, которая отнимает все, и для себя уже не хватает пороху. Не унывай, родная; ты — поэт. И хоть это не утешает поэтов настоящих, но ты подыми голову, потому что никакой смерти нет, ее выдумали, не верь ей. Я не могу найти нужных тебе слов, пойми только, что моя дружба навсегда с тобою.

Целую тебя и Аришку.

Привет Катюше.

Твой Арсений

В. Т. Рыминская — М. С. Петровых из Москвы в Чистополь

3 августа 1942 года

Дорогая Мария Сергеевна!

Мне непонятна последняя Ваша открытка, что случилось? Страшна мысль моих догадок, не могу смириться с нею, неужели могло случиться самое страшное, как Вы пишете. Из чего Вы заключили, дорогая моя Мария Сергеевна? Неужели из того, что вернулась посылка? Но ведь могла произойти ошибка. Как это все страшно, когда же конец человеческим страданиям! Если случилось действительно, что читаешь между строк Вашего письма, так ведь это ужасно, и слов для утешения нет. Одно только могу Вам сказать, что надо себя беречь для Арочки и смириться с той ужасающей потерей, которая вас постигла. Как хотелось бы Вас видеть, быть около Вас и говорить, говорить о Вит<алии> Дм<итриевиче>. Жду от Вас более подробных сведений, если они есть.

От Левушки только в конце апреля получила первое письмо из Коми АССР. Десять месяцев переживала ужасные муки. В последнем письме, а по счету третьем, которое получила 3 дня тому назад, он пишет, что могут опять перекинуть и чтобы не волновалась, т. к. опять долго могу не получать писем. Как это все мучительно и больно!

С 1-го мая по 12 июля была здесь Татьяна[36], приезжала из Ташкента. С ней я немного ожила и чувствовала себя не такой одинокой. Звала ехать с ней, но я наотрез отказалась. Не хочется никуда уезжать.

Работаю все там же.

Крепко-крепко Вас обнимаю и целую. Знаю, что мои утешения ничтожны и что только время залечит эту страшную рану.

Мой глубочайший привет Фаине Алек. и Екатерине Сер.

Любящая Вас,

Ваша В. Рым.

Р. М. Гинзбург — М. С. Петровых из Дюртюли в Чистополь

9 августа 1942 года

Маруся, родная моя.

Вот уже два дня, как не в силах Вам писать.

И сейчас я могу смело сказать Вам только одно: еще больней, еще глубже теперь вошли в мое сердце Вы и Ариночка.

Написала ей письмо, если не поленитесь, прочтите ей.

Желаю Вам еще