Черные сны - Андрей Лабин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Паршин часто околачивался в кабинете у замначальника, и когда они закрывались за филенчатой дверью, у Егора ассоциировались с двумя навозными червями, которые переплетаются, ворочаются в коровьем дерьме и шушукаются промеж себя, перетирая грязные делишки. Они сразу замолкали, делали недовольные физиономии, стоило кому-нибудь потревожить их навозную идиллию. Улыбки сползали с лиц, глаза становились холодными и неприветливыми.
Несмотря на внутреннюю зреющую неприязнь, Егор не мог отвергнуть «дружбу» Паршина. Костик относился к нему доброжелательно, порой казалось даже чересчур доброжелательно. Стоило только увидеть Егора, как сразу растягивал свои бледные губы в улыбке и кричал, – Опачки! Опачки! Егорыч, стоять, – долго тряс руку. У него был такой мыльный взгляд, что казалось, через глаза он заскальзывает к тебе в голову и там старается выискать тараканов. Егор отводил взгляд, старался посмотреть ему за спину и каждый раз думал, «Дай только повод и я тебя знать забуду».
Паршин на дух не переносил стариков, но об этом знали немногие. Как правило, на людях он очень бережно и трепетно отзывался о своих подопечных, ласково их называл – «одувашками». Но когда с Егором курили на крыльце «конторы», заговорщицки озирался и полушепотам обзывал их «старыми калошами» и «дешевыми потаскушками», а чаще всего употреблял слово «конченые». Паршин не притворялся перед Егором. Видимо, не считал его опасным и видел в нем идейного союзника. Егор часто задавался вопросом: «Какого черта он ешкается с «мумиями», раз терпеть не может? Он-то птица вольная. Да и денег на «соцке» не срубить».
В первый день работы Егора Паршин водил его по квартирам и домам подопечных. Знакомил, значит.
– Это будет, – предупредил Костик перед началом экскурсии, – цирк на дроте с «Дротоверином», или поход в палеонтологический музей.
Глава 2. «Экспонаты»
– Вот, в этой клоаке у нас живет поэтесса, она же актерша погорелого театра Стелла Аркадьевна Бердячья. – Поймал улыбку Егора, подмигнул и сказал. – Раньше где-то на Московских подмостках кривлялась. Школьная любовь нашего Червякова, прикинь, – и быстро добавил. – Ты только меня не выдавай.
– Могила, – Егор состроил обиженную физиономию.
– Короче, – слабая улыбка снова заиграла на бледных губах Паршина, – дали ей там под зад мешалкой и прикатила она к нам, как говорит сама, «сеять средь голытьбы окаянной светлое и доброе». Такая одряхлевшая шансоньетка, манматерь и все такое.
– Монмартр, – поправил его Егор.
– Не один фиг, старушка мнит себя богемой. Ты давай с ними осторожно. Даш слабину, съедят. Особенно этот Сивый, потом с ним познакомлю. Халявщик жуткий. Хоть пять копеек, но выпросит. Ну, вот и прибыли.
Соцработники зашли в подъезд, дыхнувший на них мочой и застоялой сыростью, глянул обвалившейся штукатуркой и намалеванными на стенах матерными словами.
– Все хочу у этой поэтесски спросить не ее таланты? – Паршин кивнул на «расписанную» стену.
– Тут совсем не в склад, – возразил Егор.
– Нет, здесь в склад, это у нее не в склад.
Парни переглянулись и прыснули. Паршин остановился перед дверью, обитой потрепанным дерматином, продавленным струнами в форме ромбов, и подбородком указал на нее, мол, сейчас сам увидишь. Нажал на кнопку звонка.
– Кто там? – спустя минуту послышался из-за двери приглушенный женский томный голос. У Егора в голове моментально возник образ Раневской и ее «Муся, не нервируй меня».
– Фраерок пришел, и еще кого-то привел, – констатировала высокая томная, немного грузная пожилая женщина в шелковом до середины голени, веселеньком халате с китайскими мотивами, с длинным отложным воротником, из которого росла дряблая некрасивая шея. Помятое лицо с отекшими веками, с вялой желтой кожей, сквозь которую проступал бледный призрак заносчивой и привлекательной когда-то дамы. Венчала голову крона из сухих крашеных волос с большим вульгарным бантом у левого уха. Ее ноги в штопанных черных чулках оканчивались поношенными розовыми тапочками с помпонами. В левой руке она держала длинный, как спица мундштук, на конце которого тлела сигарета, судя по едкому дыму – дешевая.
Стелла Аркадьевна окатила визитеров усталым, надменным взглядом, ухмыльнулась и пропустила в квартиру, словно докучливых поклонников в гримерку. Повела гостей на кухню, где булькал чайник. Егор обратил внимание на старые обои, местами отклеивавшиеся, затертые на углах, на избитый плинтус, на вытертый скрипучий паркет. Квартира выглядела убого, напоминала ярмарочный балаган. То тут, то там на глаза попадались разные финтифлюшки в виде ангелочков на цепочках, плюшевые сердечки пришпиленные иголками к стене, капроновые бабочки на занавесках, цветастые афиши, как напечатанные, так и написанные от руки гуашью. На углу трюмо висела шляпка с переливчатыми фазаньими перьями, искусственные розочки с фиалками печально свисали с крышки буфета, множество разнообразных магнитиков заляпали холодильник. Пыльные тяжелые шторы из красного атласа с висюльками по краю и вздержками напоминали кулисы. Вся эта аляповатость, подчеркивала убогость жилища неудавшейся актрисы, рефлексирующей по поводу своего нереализованного таланта.
В груди у Егора бродило какое-то неприятное смущение, словно он видел дыру на чулке поэтессы и этого стеснялся. Хотелось поскорее покинуть размалеванный «пыльник».
– Внимания не обращайте, я скоро собираюсь обновить декорации, – в последнее слово она произнесла протяжно с легкой небрежностью. – Вы когда-нибудь слышали о Станиславском?
– Ага, – отозвался Паршин, стягивая вязаную шапку и приглаживая рукой топорщащиеся волосы, – и о Немировиче с Данченко тоже.
– Однако, – она остановилась и обернулась на соцработников, словно намеревалась что-то в них такое рассмотреть. С минуту смотрела, потом отвернулась к буфету. – То бишь о чем я? Ах да, о Станиславском, – пела она, выставляя сервизные пыльные чашечки на столик. Как такового обеденного стола на кухне не имелось, а был этот низенький на изогнутых ножках, вокруг которого стояли пуфики. Егор сразу представил, как пожилая дама в три погибели хлебает ложкой суп.
– Константин Сергеевич величайший театрал, учитель и режиссер, – ее взгляд подернулся муаром, мыслями она вознеслась, – оставил нам богатое наследие. Мне в свое время довелось играть на сцене великого Художественного в «Антигоне». Станиславскэй, – теперь она говорила высокопарное «э» вместо «и», – считал, что с «Царя Федора», «Венецианского купца» и «Антигоны» и началась историко-бытовая линия МХАТа. А МХАТ, к вашему сведению, создавался как альтернатива императорским театрам, кстати. Какая тогда была публика. – Дама мечтательно покачала головой. – Образованные, эрудированные, воспитанные люди, культурные. Я счастлива, что мой творческий расцвет пришелся на то театральное время, когда артистов носили на руках и певали дифирамбы. Я знала Высоцкого, играла в одной труппе с Невинным, Табаковым, самим Смоктуновским, Савиной, Аллой Тарасовой, – эти имена она произнесла на одном дыхании и на Тарасову его едва хватило. Сделала несколько тяжелых вдохов. Ее объемная грудь приподнималась, натягивая тонкую ткань халата. Некоторое время Стелла Аркадьевна смотрела невидящим взглядом в окно. Наконец, встрепенулась, стряхнула с плеч волшебную
