Невинные рассказы - Михаил Салтыков-Щедрин

– Oh, mais je vous demande pardon, madame!.

– Нет, потому что вы отнимаете у женщины ее лучшее сокровище – сердце!.. А впрочем, я и забыла, что вы мужчина…

– А все-таки главное в женщине – это ее воображение…

– Вы странный человек, мсьё Голынцев; вы хотите уверить меня, чтопостигнули женщину… то есть постигли то, что само себя иногда постигнутьне в состоянии…

– Oh, quant a cela, vous avez parfaitement raison, madame!

– Читали ли вы Гетевы "Wahlverwandtschaften"?

– О, как же!

– Помните ли вы там одно место… ту минуту, когда Шарлотта, отдаваясьсвоему мужу, вдруг чувствует… скажите: сердце ли это или воображение?

Максим Федорыч безмолвствует, потому что, признаться сказать, он впервый раз слышит о Шарлотте, да сверх того и вопрос Дарьи Михайловныслишком уж отзывается метафизикой.

– Вы потому ошибаетесь в женщине, – продолжает Дарья Михайловна томно, – что ищете чувства в одном ее сердце… Но ведь оно везде, это чувство, оно во всем ее существе!

Максим Федорыч решительно побежден.

– О, если вы берете вопрос с этой точки зрения, – говорит он, – то, конечно, против этого я ничего не имею сказать.

Таким образом, победа остается за Дарьей Михайловной, но, как женщинаумная, она очень хорошо понимает, что одолжена своим торжеством не столькосамой себе, сколько великодушию своего противника.

После обеда время проводится очень приятно; в зале устраиваются танцы, в соседней комнате раскладываются карточные столы. Следовательно, и юность, увенчанная розами, и маститая старость, украшенная благолепными сединами, равно находят удовлетворение своим законным потребностям.

Максим Федорыч играет в карты легко и чрезвычайно приятно. Он некряхтит, не подмигивает, не говорит «тэк-с» и вообще не выказывает никакихпризнаков душевного волнения. Партию его составляют: генерал Голубовицкий, Порфирий Петрович Порфирьев и Семен Семеныч Фурначев. Занятие картами немешает Максиму Федорычу вести вместе с тем весьма приятный и оживленныйразговор; во время сдачи он постоянно находит какую-нибудь новую тему иразвивает ее с свойственным ему увлечением. Так, например, он находит, чтоАнглия сделала в последнее время на промышленном поприще гигантские успехи, а что во Франции, напротив того, l'ere des revolutions n'est pas close…

– Ах, какой приятный человек! – замечает Порфирий Петрович, когдаГолынцев оставляет на минуту своих партнеров, чтобы посмотреть натанцующих.

– И, кажется, много начитан! – прибавляет от себя Семен Семеныч.

Но вот начинается мазурка, и Максим Федорыч по необходимости долженкончить игру, потому что дамы единодушно сговорились выбирать его дляфигур. Само собою разумеется, что Максим Федорыч в восторге; он забываетпочтенный свой возраст и резвится, как дитя: хлопает в ладоши во времяшэнов и рондов, придумывает новые фигуры и с необыкновенною грациею ловитплатки, которые бросаются, впрочем, дамами именно в ту сторону, гденаходится Голынцев.

Одним словом, день проходит незаметно и весело. Во время сборов вобратный путь Максим Федорыч очень суетится и хлопочет. Он лично наблюдает, чтоб дамы закутывались теплее, и до тех пор не успокоивается, покуда неубеждается, что попечительные его настояния возымели надлежащее действие.

VII

Я не стану говорить об обедах и вечеринках, данных по случаю приездаМаксима Федорыча сильными мира сего, пройду даже молчанием и великолепныйбал, устроенный в зале клуба… Во все время своего пребывания вКрутогорске Максим Федорыч был положительно разрываем на части, и за всемтем не только не показал ни малейшего утомления или упадка душевных сил, но, напротив того, в каждом новом празднестве как бы почерпал новые силыдля совершения дальнейших подвигов на этом блестящем поприще.

Перлом всех этих увеселений остался все-таки благородный спектакль, накотором я и намерен остановить внимание читателя. Максим Федорыч самнеусыпно следил за ходом репетиций, вразумлял актеров, понуждал ленивых, обуздывал слишком ретивых и даже убедил Шомполова в том, что водка иискусство две вещи совершенно разные, которые легко могут обойтись друг бездруга.

Прежде всего шла пиеса "В людях ангел" и проч., и все единогласносознались, что лучшего исполнения желать было невозможно. АглаидаАлексеевна Размановская играла решительно, comme une actrice consommee!Хотя в особенности много неподдельного чувства было выражено в последнейсцене примирения, но и на бале у Размазни дело шло нисколько не хуже, еслидаже не лучше. Отлично также изобразила госпожа Симиас перезрелую девицуНебосклонову, а пропетый ею куплет о Пушкине произвел фурор. Но Разбитной, по общему сознанию, превзошел самые смелые ожидания. Он как-то сюсюкал, беспрестанно вкладывал в глаза стеклышко и во всем поступал именно так, какдолжен был поступать настоящий Прындик. Один Семионович былнеудовлетворителен. Он никак не мог понять, что Славский – дипломат, который под конец пиесы даже получает назначение в Константинополь, и велсебя решительно как товарищ председателя. Даже Фурначев понял, что тутчто-то не так, и сообщил свое заключение Порфирию Петровичу, который, однако ж, не отвечал ни да, ни нет, а выразился только, что "с нас и этогобудет!".

Начались и живые картины. Максим Федорыч лично осмотрел Гаиде и нашел, что Дарья Михайловна была magnifique. Шомполов, бывший в это время закулисами, уверял даже, будто Максим Федорыч прикоснулся губами кобнаженному плечу Гаиде и при этом как-то странно всем телом дрогнул. Впрочем, надо сказать правду, и было от чего дрогнуть. Когда открыласькартина и представилась глазам зрителей эта роскошная женщина, с какою-тострастною негой раскинувшаяся на турецком диване, взятом на подержание усоветника палаты государственных имуществ, то вся толпа зрителей дикозавопила: таково было потрясающее действие обнаженного плеча Гаиде. Напрасно насупливался мрачный Ламбро, напрасно порывался вперед миловидныйДон-Жуан, публика не замечала их полезных усилий и всеми чувствамистремилась к Гаиде, одной Гаиде.

Вторая картина была также прелестна. Несколько приятных молодых дам идевиц, un essaim de jeunes beautes, в костюмах одалиск и посреди их ДарьяМихайловна с гитарой в руках произвели эффект поразительный.

Третью картину спасла решительно Дарья Михайловна, потому чтоСемионович (Иаков) не только ей не содействовал, но даже совершеннонеожиданно свистнул, разрушив вдруг все очарование.

Грек с ружьем прошел благополучно.

Но само собой разумеется, что главный интерес все-такисосредоточивался на «Чиновнике». В публике ходили насчет этой пиесы разныенесообразные слухи. Многие уверяли, что будет всенародно представленстановой пристав, снимающий с просителя даже исподнее платье; но другиеутверждали, что будет, напротив того, представлен становой пристав, снимающий рубашку с самого себя и отдающий ее просителю. Последнее мнениеимело за себя все преимущества со стороны благонамеренности иправдоподобия, и потому весьма естественно, что в общем направлении онооправдалось и на деле. Максим Федорыч сильно трусил. Он видел, чтоСемионович совсем не так понял свою роль.

– Mais veuillez donc comprendre, mon cher, – говорил он, – ведьНадимов человек новый, но вместе с тем и старый… то есть, вот видители… душа у него новая, а тело, то есть оболочка… старая!.. Здесь-то, вэтом безвыходном столкновении, и источник всей катастрофы… vouscomprenez?

Но Семионович не понимал; он, напротив того, утверждал, что у Надимовадуша старая, а тело новое… и что в этом-то именно и заключается некатастрофа, а поучительная и вместе с тем успокаивающая цель пиесы: это, мол, ничего, что ты там языком-то озорничаешь, мысли-то у тебя все-таки теже, что и у нас, грешных.

Максим Федорыч был в отчаянии и не скрывал даже чувств своих.

– Все идет отлично, – говорил он в партере окружавшим его губернскимаристократам, – но Надимов… признаюсь вам, я опасаюсь… я сильноопасаюсь за Надимова… какая жалость!

И действительно, вместо того чтоб представить человека по наружностихолодного, насквозь проникнутого бесподобнейшим comme il faut и только вглубине души горящего огнем бескорыстия, человека, сбирающегося высказатьсвою тоску по бескорыстию на всю Россию, однако ж, по чувству врожденнойему стыдливости, высказывающего ее только княгине, Мисхорину, полковнику иДробинкину, Семионович выходил из себя, драл свои волосы и в одном местедошел до того, что прибил себя по щекам. Даже крутогорская публика как-тостранно охнула при таком явном нарушении законов естественных ичеловеческих, а Порфирий Петрович весь сгорел от стыда.

Наконец представление кончилось. Слово «joli» слышалось во всех углах, только канцелярские чиновники, обитатели горних и страшные зоилы, осталисьне совсем довольны, да и то потому, что их заверили, что будет непременнопредставлен становой, да и не какой-нибудь другой становой, а именновторого стана Полорецкого уезда – Благоволенский.

На другой день в губернских ведомостях была напечатана в виде письма кредактору следующая статья: