Невинные рассказы - Михаил Салтыков-Щедрин

На другой день в губернских ведомостях была напечатана в виде письма кредактору следующая статья:

"Позвольте и мне, скромному обитателю нашего мирного города, поговорить о прекрасном торжестве, которого мы были вчера свидетелями. Известно вам, милостивый государь, какое благодетельное влияние имеютзрелища (а в особенности благородные) на нравственность народную. С однойстороны, примером наказанного порока смягчая преступные наклонности, зрелища, с другой стороны, несомненно возвышают в человечестве эстетическоечувство; эстетическое же чувство, в свою очередь, пройдя сквозь горнилонравственности, возвышает сию последнюю и через то ставит ее на ту ступень, где она делается основою всякого благоустроенного гражданского общества. Сэтой точки зрения намерен я обозреть критически вчерашнее торжество.

Первое, что представляется при этом моему умственному взору, – этоцель, которой служили благородные жрецы искусства. Не одна слеза будетотерта, не один вздох благодарности вознесется, в виде теплой молитвы, заблагородных благотворителей… Один французский ученый сказал, что дама, которая покупает шаль, подает с тем вместе милостыню бедному… святая иглубокая истина! И наши добрые крутогорцы вполне ее поняли! Но не станубольше распространяться об этом предмете; я знаю, что скромность и даженекоторая стыдливость есть нераздельная принадлежность всякогоблаготворительного деяния, и потому… умолкну.

Но не могу умолчать о благотворной мысли, присутствовавшей при выборепиес. В настоящее время, когда умственное око России должно быть обращено, по преимуществу, внутрь ее самой, наши добрые крутогорцы вполне доказали, что они стоят в уровень с обстоятельствами. Выбор такой пиесы, как" Чиновник", положительно доказывает это. Мы сами были свидетелямипотрясающего действия этой пиесы, которое в соединении с истиннопластической игрой исполнявшего роль Надимова члена благородногокрутогорского общества останется навсегда незабвенным на страницах нашейлетописи. Да! мы можем смело давать на нашей сцене «Чиновника»! мы можембез горечи выслушивать страстные и благонамеренные филиппики г. Надимова! Эти укоры, эти филиппики не до нас относятся! Благодарение богу, мы ужепоняли свой долг относительно любезного нашего отечества и, положа руку насердце, можем сказать: Г-н Надимов! в ваших словах заключается горькаяправда, но этой правде нет места в Крутогорской губернии!

Скажу несколько слов и об исполнении, но, не желая оскорбитьпрекрасное чувство скромности, которым одушевлены наши благородныеблаготворители, вынужден умолчать о многом, что накипело на дне благодарнойдуши. Прежде всего, должен я упомянуть о трудах ее превосходительства ДарьиМихайловны, по мысли и наставлениям которой было устроено настоящееторжество. Затем, все исполнители, принявшие участие в деле благотворения, были безукоризненны. Как хороша была княгиня! Как увлекательно наивна былаСлавская! Как… но нет, я чувствую, что перо мое начинает переходить самособою за пределы той скромности, о которой я говорил… Итак, умолкну!

Мужайтесь, благородные труженики! боритесь с препятствиями ипреодолевайте их! Не смотрите на то, что на пути вашем иногда растут нерозы, а терния – таков уж удел всех действий человеческих! Помните всегда, что за вашими невинными занятиями стоят толпы иных тружеников, которыепосылают к небу горячие мольбы о ниспослании вам сугубых сил на новыеподвиги!" Сочинитель этой статьи, коллежский секретарь Песнопевцев, удостоился в тот же день чести быть приглашенным к обеденному столу егопревосходительства Степана Степаныча.

VIII

Наконец, в одно прекрасное утро, Максим Федорыч спохватился, что порауж ехать, тем более что репертуар увеселений начинал истощаться. Он собралсвои воспоминания, посоветовался с записною книжкой и нашел, что материаловдля будущего донесения предостаточно. О генерале Голубовицком ипреимущественно о генеральше предположил он высказаться с особенноютеплотою. В пользу их можно, пожалуй, даже пожертвовать двумя-тремясубъектами, чтоб лучше и явственнее оттенить картину. Само собоюразумеется, что нельзя же всех чиновников найти добродетельными; этоневозможно, во-первых, потому, что самая природа в своих проявленияхразнообразна до бесконечности; а во-вторых, потому, что и начальство неповерит этой эпидемии добродетели и, чего доброго, заподозрит ещеспособности ревизора. Поэтому выбраны были в жертву так называемыепререкатели и беспокойные, которых и оказалось двое: советник губернскогоправления Евфратский и член приказа Семибашенный. Евфратский жил весьмауединенно, ни к кому не ездил и вследствие того был заподозрен ввольнодумстве и в намерении восстановить в России патриаршескоедостоинство, о чем будто бы он и выражался стороною там-то и тогда-то. Семибашенный же хотя и не мечтал о восстановлении патриаршескогодостоинства, но взамен того неоднократно предъявлял пагубную наклонность кисламизму и даже публично называл турок счастливчиками, приводя в основаниетакого мнения лишь грубые поползновения своей чувственности. Само собоюразумеется, что такие лица не заслуживали ни малейшего снисхождения.

Прощание было очень трогательно. На обеде, данном по этому случаюгенералом Голубовицким, было сказано много теплых слов и выпито немалотостов за здоровье дорогого гостя.

– Скажу вам откровенно, – выразился при этом генерал, с чувствомпожимая руку Максима Федорыча, – я давно, очень давно не имел такогоприятного гостя!

– Позвольте и мне, в свою очередь, удостоверить, вашепревосходительство, что давно, очень давно я не имел таких приятных минут, какие провел здесь, в вашем любезном обществе, – отвечал Максим Федорычвзволнованный.

– Mais revenez nous voir, – любезно сказала Дарья Михайловна.

– Impossible, madame! мы, люди службы, люди деятельности, не всегдаможем следовать влечениям сердца…

Все присутствовавшие были растроганы. Когда же после обеда наступилчас расставания и Максим Федорыч долго, в каком-то тяжком безмолвии, держалв своих руках руку Дарьи Михайловны, то его превосходительство СтепанСтепаныч не мог даже выдержать. Он как-то восторженно замахал руками ибросился обнимать Голынцева, а Семионович, стоя в это время в стороне, шепотом декламировал:

When we two partedIn silence and tears…

Вечером, часу в девятом, ровно через месяц по приезде в Крутогорск, Максим Федорыч уже выезжал за заставу этого города. Частный пристав Рогуля, сопровождавший его превосходительство до городской черты, пожелал емусчастливого пути и тут же, обратившись к будочнику, сказал:

– Ну, вот и ревизор! что ж что ревизор! нет, кабы вот Павла ТрофимычаПерегоренского к ревизии допустили – этот, надо думать, обревизовал бы!

В эту же ночь послал бог снежку, который в каких-нибудь два часазакрыл самый след повозки Максима Федорыча.

ДЛЯ ДЕТСКОГО ВОЗРАСТА

Вечер. Юный поэт Кобыльников (он же и столоначальник губернскогоправления) корпит над мелко исписанным листом бумаги в убогой своейквартире и с неслыханным озлоблением грызет перо и кусает ногти. Ужеседьмой час; еще час, и квартира советника Лопатникова озарится веселымиогнями рождественской елки; еще час, и она выйдет в залу, в коротенькомбеленьком платьице (увы! ей еще только пятнадцать лет!), выйдет свеженькаяи улыбающаяся, выйдет вся благоухающая ароматом невинности!

– А что, мсьё Кобыльников, вы исполнили свое обещание? – спросит онаего.

При этой мысли Кобыльников вскочил со стула как ужаленный и схватилсебя за голову. Он начинал сознавать, что заложил слишком большой фундаментсвоему стихотворению. Уж две строфы, каждая в восемь стихов, готовы ипереписаны, но, судя по развитию, которое принимала основная мысль, нельзябыло даже приблизительно предвидеть, какой будет исход ее. Он уже принесдостаточную дань восторгов возникающим красотам милой девочки; упомянул и оплатьице, и о шейке лилейной, и о щечках "словно персик пушистых"…

И о том, о чем хотел бы, Да не смею говорить…

Теперь он задал себе вопрос: кому суждено обладать всеми этимисокровищами, старцу ли бессильному или поэту чернокудрому? Уж он начерталдва первых стиха:

О, скажи ж, чей мощный образ Эту грудь воспламенит? Эти перси…

Но тут воображение окончательно отказывалось служить. Рифма на "образ" решительно не приходила; то есть, коли хотите, и приходило кое-что вголову, но все какая-то чушь: «вобраз», "нобраз" – черт знает какаядребедень!

– Нет, да каково же! каково же! – вопиял он в отчаянии, – каково это спервого же раза подлецом себя выставить!

А время между тем равнодушно смотрело на его горесть и подвигало даподвигало вперед часовую стрелку. Кобыльников тоскливо взглянул на часы иувидел, что до семи остается только пять минут.

– Нет, ни за что на свете не поеду! – воскликнул он, бросаясь визнеможении на стул, – лучше один посижу, лучше без ужина останусь, нежелиподлецом себя выставлю!