В суровый край - Эдуард Вильде

— Ваши дети воруют.

Ни мать, ни Яан не смогли выговорить ни слова. Учитель, как видно, остался доволен произведенным впечатлением. Еще раз поправив очки, он продолжал ораторским тоном:

— Если столь юные создания протягивают руку за чужим добром, не остается ничего иного, как признать, что в этом повинно домашнее воспитание. Дом — это место, где в души детей должно запасть первое зерно добродетели, а родители — люди, которые должны способствовать этому, особенно мать. Счастливы дети, у которых честные, достойные родители, и горе тем, кто у себя дома видит дурной пример, у кого родные не умеют отличать добродетели от порока, своего имущества от чужого. Честность, как и всякая другая добродетель, порождается духом христианского смирения. Страх божий — основа нравственности, точно так же он должен быть основой воспитания детей в духе христианского смирения, целью этого воспитания. Страх божий и вера во Христа — это те…

— Скажите, ради бога, что же они украли? — дрожащим голосом воскликнула мать.

— Украли еду у других детей, — ответил учитель; он был недоволен, что его прервали. — О грифелях и перьях я уж и не говорю, но ваши дети даже в чужие сумки залезают… Это наглядно свидетельствует о том, что они с малых лет являются рабами своих желаний, своих низменных плотских страстей. Скажите вы, их мать, и вы, брат, что может выйти из детей, которые уже в столь раннем возрасте совершают преступления? Какими членами общества, какими подданными государства, какими исполнителями законов, какими христианами они будут? Каково их будущее? Куда заведет их тот путь, на который они столь рано вступили? Отвечайте сами, вы должны это знать! Разве мы ежедневно не слышим о кражах, грабежах и убийствах? Количество преступлений все возрастает, тюрьмы переполнены…

— О боже, боже! — простонала мать. — Мои дети…

Но на этот раз господин Тоотс не дал себя перебить и продолжал:

— Отчего все это происходит? Почему народ все больше погрязает во грехе, почему исчезают честность и добродетель? Все происходит оттого, что подрастающее поколение видит вокруг упадок нравственности, что страх перед богом и законом ослаб… Это происходит, наконец, в силу отсутствия домашнего воспитания детей. Что может сделать неустанный и самоотверженный труд учителя, если ребенок не видит дома доброго примера, если он растет предоставленный самому себе, как дикий зверь? Что может сделать вера, если пороку дают свободно всходить и разрастаться в детской душе, вместо того чтобы вырвать его с корнем… да, с корнем!

То, что человек, говоривший столь высокопарно, сам был еще очень молод и зелен, придавало его речи несколько забавный оттенок. Но мать и Яан не замечали этого, они были потрясены тем, что сообщил им учитель. Они с удивлением смотрели на него, в страхе ожидая новых разоблачений, которые могли последовать, прислушиваясь к непонятным, но четким фразам. Они даже не знали всех слов, которые так плавно лились с языка ученого мужа.

— Украли у детей еду? — произнес наконец Яан, чтобы хоть что-нибудь сказать. — Да… это уж слишком, если только это правда.

— И не впервые, а много, много раз, — ответил Александер Тоотс. — В последнее время то у одного, то у другого ученика стало пропадать что-нибудь из сумки. Мне пожаловались, и я приказал выследить вора. Ваши дети были уличены в краже.

При слове «кража» лицо Яана залила краска, у матери на глазах выступили слезы.

— Они были голодны! — воскликнула она.

— Вот видите! — криво усмехнулся учитель. — Уж если мать старается оправдать детей, вместо того чтобы осудить их и наказать, — это к добру не приведет!.. Ведь ваши дети ежедневно ходят домой, они не сидят по неделям на сухомятке, как ученики, которые приходят издалека…

— Это верно, они каждый день ходят домой, — заметил Яан, кусая губы.

— То-то и оно! — подхватил учитель.

— А если у них дома есть нечего? Об этом вы не спрашиваете? — сорвалось с уст матери. Кай затряслась всем телом; глаза ее лихорадочно горели.

— Мать! — прикрикнул на нее Яан, краснея от стыда.

— Нечего есть дома? Это что еще за разговоры? Ведь вы-то живете. От голода в нашем отечестве еще никто не умирал. Нужду терпят лишь те, кто не хочет работать. Да и они не умирают — ведь лодыри воруют или побираются… А ваш Яан молодой, крепкий парень. Я не понимаю вас, мамаша Ваппер. Вы, верно, не думаете о душах детей, если оправдываете их. А знаете, зачем, собственно, я пришел сюда? Я пришел потребовать, чтобы вы, узнав о тяжком проступке своих детей, сурово их наказали. Это ваш христианский долг. Моего наказания мало. Я настаиваю на своем требовании, я убедительно прошу, чтобы вы наказали своих детей. Только при этом условии я позволю им ходить в школу. Надеюсь, что вы исполните мое требование.

Он встал. Затем, обернувшись к Яану, добавил:

— Прежде всего я обращаюсь к вам, Ваппер, так как вы заменяете в семье отца.

— Я их накажу, — ответил Яан.

— Да так, чтобы им больно было!

— Да!..

Учитель медленно натянул рукавицы, недоверчиво усмехнулся, кивнул хозяйке, вздохнул, откашлялся и вышел из лачуги, снова споткнувшись о поросенка. «Кукареку!» — закричал ему вслед петух.

В избе воцарилась гнетущая тишина. Мать опустилась на кровать, уткнулась лицом в фартук и тихонько заплакала. Яан присел за стол, но не притронулся к еде — аппетит у него пропал. Им овладело болезненное раздражение. Сдвинув брови, с покрасневшим от гнева лицом, он вскочил из-за стола.

— Так они воруют? Негодные! Разве им не дают с собой хлеба? Разве их когда-нибудь оставляли без еды? Я им покажу! Я им задам, они у меня запрыгают!

Он заметался, ища прутьев или палки, и наконец схватил кнут.

— Яан! — взмолилась мать.

— Молчи! — прикрикнул на нее Яан. — Ты еще вступаешься за них? Разве ты не знаешь, что значит красть? Разве одно это слово тебя не пугает? Тебе не стыдно? Смел ли раньше кто-нибудь сказать, что в Вельяотсе терпят воровство, что здесь живут воры? А теперь вот является молодчик и читает нам проповедь о честности, о грабителях и разбойниках. И он вправе это делать, вправе ругать нас. Он вправе был сказать тебе, что ты еще пытаешься оправдать детей, которые воруют. Всему причиной твои потачки. Но я им покажу, что такое домашнее воспитание! Я обещал, и я это сделаю!

Мать молчала. Она не ожидала от своего доброго Яана такого гнева. По правде говоря, мать не считала вину детей такой уж тяжкой: взять кусочек чужого хлеба, немножко масла, несколько рыбешек, когда животы подвело от голода… Надоела сухая корка, — что ж в этом такого? Это же дети! Разве можно считать их ворами. Гнев Яана был непонятен ей. Но, напуганная его яростью, она не решалась возразить и молчала.

Яан выбежал на двор. Он искал Микка. Он нашел его за кучей хвороста. Трясясь от холода в одной рубашонке, мальчик, съежившись, сидел на снегу. Зубы его стучали, рука, за которую схватил его Яан, была холодна как лед. Когда брат потащил его в избу, Микк громко заплакал и стал жалобно просить прощения.

Сестру Яан нашел в каморке под койкой. Маннь заползла туда, как загнанный зверек. И она дрожала всем телом — от страха. Девочка громко вскрикнула, когда жесткая рука схватила ее за плечо и вытащила из-под кровати.

Яан втолкнул сестренку в комнату и поставил ее рядом с братом. Горько плача, стояли они перед своим судьей — два маленьких грешника, полураздетые, вихрастые, с измазанными личиками, с испуганными глазами.

Замахнувшись кнутом, Яан посмотрел на одного, на другого. Он уже собирался было допрашивать, зачем лазали по чужим мешкам. Губы его шевельнулись, но… он не спросил. Может быть, он угадывал их ответ и боялся его? Спроси мышь, почему она забирается в закром?

И с языка его не слетело ни слова. Он нахмурился, темная краска сбежала с лица. Потом произнес строго, но уже спокойно:

— Если хорошенько попросите, я на этот раз прощу вас.

Нужно было видеть, как Маннь протянула к Яану дрожащие ручонки, с мольбой глядя на него сквозь слезы, как Микк прижал руку брата, державшую кнут, к своей мокрой щеке.

Яан отвернулся. Кнут выпал у него из руки. Он отошел к окну и стал глядеть на усыпанное звездами небо. Затем быстро шагнул к висевшему на стене кафтану, вынул из кармана рогульки и, ни слова не говоря, отдал их детям. Две булочки он положил на колени матери. Потом молча сел к столу и стал доедать остывшую похлебку.

— Садитесь есть, а то вам ничего не останется, — сказал он немного погодя.

Так закончился суд.

Теперь Яан уже не решился бы упрекнуть мать в том, что она балует детей.

Но что он ответит учителю, когда тот спросит, наказаны ли дети за воровство? Скажет ли Яан, что он еще и наградил их? К тому же — лакомствами!

III

Лачуга молодого бобыля стояла на земле большого хутора Виргу, принадлежавшего местному волостному старшине, зажиточному хозяину Андресу Вади. Андрес был человек набожный. Он часто устраивал в своем чистом, просторном доме духовные беседы для крестьян; иногда его приглашали для этого и на другие хутора. Эти духовные беседы славились на всю округу и всегда собирали много народу. Андрес Вади умел молиться, в словах его была какая-то властная сила. Они шли от самого сердца и в самое сердце проникали. Слушатели часто вздыхали, плакали. Плакал и сам Андрес — у него было очень чувствительное сердце. Произносимые им благочестивые речи умиляли и его самого.