В суровый край - Эдуард Вильде

— Яан идет! Яан идет!

— Идет уже! А у меня еще ничего не готово! Что же вы за огнем не присмотрели?

Мать начинает суетиться. По тому, как она спешит, видно, что она боится сына, считает его хозяином. Да почему бы ей так не думать — ведь Яан кормит ее и детей! Ох, уж эти дети! К чему они, зачем их так много, почему они еще беспомощны? И что хуже всего: один из них грудной! Стыдно, ох, как стыдно!

Кай из Вельяотсы стыдно перед сыном за этого последыша. Она уже старая, а обзавелась грудным ребенком! Кабы отец еще не умер… А то приходится старшему кормить меньших, да вдобавок и мать! Разве не стыдно!

Кай стыдится сына, она чувствует себя как бы виноватой перед ним. И чтобы хоть как-нибудь отплатить Яану за его заботы о семье, она боится и уважает его. В то же время она любит его всем сердцем. Ни единого слова жалобы не осмеливается она проронить при нем, не смеет глянуть на него хмуро, готова чуть ли не на руках его носить. Она ничего не требует от Яана, только просит; что бы он ей ни дал, она благодарит его, как за милостыню; она старается угадать малейшее его желание…

Самоотверженно ухаживала она за сыном во время его тяжкой болезни. Не отходя от больного ни днем, ни ночью, не зная ни сна, ни отдыха, теряя остаток слабых сил, терпя голод, она окружила его заботой. Как страстно просила она бога сохранить сыну жизнь и как горячо благодарила его за спасение Яана!

Когда сын входит в комнату, мать как раз заваривает ячменную похлебку. Одной рукой она сыплет в чугунок муку, другой быстро помешивает воду.

Маннь светит матери, у нее в руках маленькая закоптелая жестяная лампочка, которая еле мигает, зато порядочно чадит. Эта лампочка — единственный источник света в доме. Копоть от нее вместе с горьким дымом, идущим от печки, наполняет хибарку густым облаком.

Дымное облако, наполняющее комнату от потолка чуть ли не до полу, не рассеивается до тех пор, пока не погаснет огонь в печи и лампочка-коптилка. Оно висит в воздухе, доходя человеку до груди, так что Яан и его мать принуждены двигаться согнувшись, хотя их глаза и легкие давно уже приспособились к этой отравленной атмосфере. Из окна и двери тянутся длинные языки дыма, покрывая стены и соломенную крышу лачуги жирной копотью. Когда обитатели хибарки утром встают, их ноздри черны, как дымовые трубы, волосы и одежда пропитаны запахом дыма, глаза окружены красной каймой. Лица детей покрыты грязными разводами, — дым ест малышам глаза, и, вытирая кулаками слезы, они размазывают копоть по лицу.

Похлебка готова. Миска дымится на столе. Мать достает горбушку черствого черного хлеба и несколько деревянных ложек — больше ей подавать нечего — и робко зовет обедать греющегося у огня Яана. Ячменная похлебка и черствый хлеб — вот уже третью неделю они едят это на обед и на ужин, а утром тот же черствый хлеб макают в соль и запивают водянистым перекисшим квасом. Еще не так давно корова давала два-три штофа молока в день, теперь не дает и того. Квас, похлебка и хлеб, хлеб, похлебка и квас — всегда одно и то же. Единственное разнообразие вносит картошка, иногда заменяющая в похлебке муку.

Но хорошо, хоть это есть. Все-таки не умрешь с голоду. Яан и то удивляется. Он не может понять, как мать из одного мешка муки может столько времени варить похлебку. Это просто поразительно. Думая об этом, Яан хмурится.

— Слушай, мать, у тебя все еще есть мука?

— Горстки две наберется.

— Это ты мне и на прошлой неделе говорила.

Кай смущается:

— Что ты, что ты… Горсти-то ведь разные бывают… и едим мы немного, я ведь муку берегу…

— Ты смотри у меня, — грозит Яан, — мне все это не нравится. Может, опять к тебе добрые люди приходили — ты знаешь, о ком я говорю…

— Нет, нет… будь спокоен.

— Мать, не позорь меня! Не хочу я, чтобы она нам, как нищим, милостыню носила, да еще исподтишка.

Мать успокаивает Яана, и он принимается за еду. Однако вскоре откладывает ложку.

— А где дети? Почему они забились в угол?

Микк и Маннь, которые с большим нетерпением ожидали возвращения брата из церкви, которые обычно бросаются к нему и виснут на нем, следя за каждым его движением, пока он не достанет им чего-нибудь из кармана, сегодня почему-то при его появлении сторонятся его. Маннь возится для отвода глаз со скотиной, а Микк, забравшись на жерди, таращит оттуда глаза, как филин. Только крошка Лийзи, которая еще не понимает всей прелести воскресной булки, весела, как обычно; она возится с поросенком, сидя на разостланном на полу полушубке, и что-то по-детски лопочет.

— Микк и Маннь, вы что нынче, булки не хотите? — спросил Яан, поглядывая то в угол, то на жерди под потолком.

Дети не ответили. Маннь обняла за шею овцу и уткнулась лицом в ее шерсть, а Микк в смущении только задвигал своими красными ногами.

— Что с ними, мать?

— А кто их знает? Они со вчерашнего вечера какие-то чудные. Воротились из школы поздно, заплаканные. Не говорят ни слова.

— Заплаканные? Вот оно что! Ну-ка, отвечайте, что вы натворили в школе? Признавайтесь, а то булки не дам. У меня для вас в кармане вкусная булка.

Дети молчали, словно прикусив языки.

— За что вас учитель наказал? — спросил Яан отечески строго; в голосе его слышалась теплота. — Отодрал он вас или без обеда оставил? Микк, отвечай первым! Если признаетесь, получите булку, а иначе не дам. Видали?

Яан подошел к висевшему на стене кафтану, достал две рогульки и показал их детям. Те поглядели на них исподлобья, жадно, Микк невольно проглотил слюну. Какое искушение! Они испытывали поистине танталовы муки.

— У меня и еще есть, — продолжал Яан, — все вам отдам, если признаетесь, за что вас учитель наказал. Ты, Микк, наверное, озорничал? Шумел или побил кого-нибудь? — Но тут Яан представил себе хилое, слабое тельце маленького брата, вспомнил его смирный нрав, и ему стало досадно, что он так необдуманно задал эти вопросы: Микк только убедился, что старший брат и не догадывается о том, что случилось в школе.

— Я знаю, за что тебя учитель наказал: за лень и нерадивость. Ты не в книгу смотришь, а на потолок. Учиться тебе лень, хочешь остаться глупым, как теленок. А ты, Маннь, — я тебя знаю! Хихикаешь с девчонками, когда учитель объясняет урок. Щиплешься и дергаешь их за косы. Правду я говорю?

Маннь заморгала глазами, поджала губы и, всхлипнув, горько заплакала.

Матери стало жаль детей.

— Яан, ты и сам не веришь тому, что говоришь, — шепнула она с упреком. — Ты же знаешь, что наши дети не озорники, не лодыри. Правда, у Микка голова довольно тупая, но учитель говорит, что он старается, а девочкой в школе довольны.

Конечно, Яан знал все это сам и, казалось, пожалел, что строго обошелся с детьми.

— Но ведь что-нибудь да случилось, — сказал Яан. — Как же я узнаю правду, если не спрошу у них…

В это время на пороге избушки трижды пропел петух.

Приближался обличитель.

Во дворе послышались шаги, заскрипел снег, дверь отворилась, и на пороге показался учитель местной волостной школы.

В печи уже почти прогорело, но пелена дыма была еще такой густой и висела так низко, что вошедший нагнулся и стал искать глазами, на что бы присесть. Слова приветствия застряли у него в горле. Сделав шаг вперед, он споткнулся о поросенка, тот с визгом побежал в угол. К гостю, блея, подошел любопытный белый ягненок.

Во взгляде молодого учителя отразилось недовольство и презрение к окружающей его нищете, но, как видно, он к ней привык, так как ничем не выразил своих чувств; он уселся на лавку — чем ниже, тем меньше было дыма — и осмотрелся.

Яан, опять было принявшийся за еду, отложил ложку и подошел к учителю. Гость был необычный, мать смотрела на него большими, почти испуганными глазами. Маннь и Микк вдруг пропали. Микк, завидев учителя, с проворством, которого даже трудно было от него ожидать, как белка, соскочил с жердей и стремглав выбежал из избы; Маннь, перепрыгнув через высокий порог, исчезла в каморке.

— Совесть нечиста, — заметил на это учитель. Он покручивал маленькие черные усики и держался очень строго и официально. Худой руки Яана, протянутой для пожатия, он только слегка коснулся.

— Я случайно проходил мимо и почел своим долгом зайти к вам, — начал он. — Я, как вам известно, учитель, а это значит, что я до некоторой степени ответствен за физическое и нравственное здоровье вверенных моему попечению детей. Признались ли вам в чем-либо ваши дети — Михкель и Мари Ваппер?

— Нет, ни в чем, — ответил Яан.

— Так я и думал. А ведь я приказал им это сделать. Отсюда видно, как порок и упрямство овладевают душами уже с детских лет.

— Что же они такое натворили? — с испугом спросила мать.

— Что они натворили? — тоном обличителя повторил учитель Александер Тоотс, надевая очки, которые он предварительно протер носовым платком. Поглядев сквозь блестящие окуляры, он сказал, словно стегнул плетью: