Фабрика драконов - Джонатан Мэйберри

Когда он оказался уже в пяти шагах, я кинул нож в карман и, шарахнувшись в сторону, одновременно прянул на него. Тот мчался всей своей массой, как набравший ход паровоз, и отступить в сторону уже не мог. Я же отпрыгнул, согнув руку: удар напряженного локтя пришелся прямо по переносице. Городские драчуны болтают попусту, что, дескать, обломки переносицы могут проникнуть в мозг. Этому вторят даже некоторые инструкторы по карате. Не верьте им, такое физически невозможно. Тем не менее сломанный, особенно на скорости, нос может осадить не хуже жгучей плети, наполнив евстахиевы трубы кровью, а глаза — фейерверками; голова будет как барабан, по которому лупцует палкой обезумевшая обезьяна.

Из-под Лося как будто коврик выдернули: грохнулся и застыл. Так что клюв бедняге опять придется заклеивать — а нечего на людей бросаться. В том числе и на меня. И уж особенно в таком месте, здесь, у могилы Хелен. Я это принимаю очень близко к сердцу.

В этот момент, чуть запыхавшись, приблизился Серфер. Он потянулся было за пистолетом, но на него уже смотрел мой ствол. Агент замер.

— А ну, быстро, пушку двумя пальчиками — и бросай в сторону. Ну!!

Он повиновался. Сзади уже торопились остальные: самый ближний метрах в сорока. Серфера я ткнул ногой в пах и, запустив пятерню ему в волосы, использовал осевшее как куль тело в качестве прикрытия, пятясь меж тем к машине.

Затем, недолго думая, саданул его ребром ладони по шее — пускай неделю-другую походит в ошейнике. Он упал, а я нырнул за руль своего «эксплорера».

С момента, когда я сронил живой щит, до того как автомобиль с ревом вылетел с кладбища, они бы успели снять меня выстрелами раз шесть или, по крайней мере, остановить ими машину. Но делать это безопасники не стали.

Интересно почему?

Глава 6

Близнецы Джекоби. В воздухе над Аризоной.

Суббота, 28 августа, 8.18.

Остаток времени на Часах вымирания:

99 часов 42 минуты (время местное).

Геката Джекоби сидела голая на краешке постели и задумчиво смотрела, как внизу под крылом самолета проплывают громады облаков. Ей нравился этот контраст девственно-белого и бесконечные переливы оттенков серого — от дымчатого до сизого. Сидишь и глядишься, как в зеркало.

Ее брат Парис стоял рядом в спортивных трусах черного шелка, резко контрастирующих со снежно-белой кожей. Он неизменно носил темные тона, чтобы лишний раз подчеркнуть аристократичную белизну своего поджарого мускулистого тела. Геката предпочитала цвета помягче, относясь к белизне кожи не с таким самолюбованием, как Парис, хотя на самом деле они оба были до неестественности красивы. Это признавали даже их отчаянные недоброжелатели.

На постели, издав протяжный стон, зашевелилась во сне девица. Через час с небольшим одурь с нее сойдет: к этой поре самолет будет уже на посадочной полосе в Аризоне и пташка поступит в руки экипажа. Ей дадут поесть, заплатят, растолкуют, что к чему. Если доклад о поднадзорной придется Гекате с Парисом по вкусу, можно будет оставить ее и на обратный перелет — позабавиться еще разок. Если нет, сучку спровадят до ближайшего городка и сунут там денег на автобус.

Запись сексуальных утех будет потом переведена в цифру и пополнит видеотеку близнецов — обширную, с учетной пометкой пола, возраста, цвета волос и кожи партнерши или партнера. Значилось там и три (пока) диска в особых элегантных черных коробочках: здесь было запечатлено, как их восхитительных игрушечек кремируют, а затем развеивают пепел над океаном. Нет, не с церемониальной целью, просто так проще избавляться от тел.

— А что, прикольно, — улыбнулся Парис. — С огоньком была штучка. Мартини будешь?

— Давай, — помедлив, ответила Геката. — Двойной.

Из-за барной стойки Парис заметил, как сестра с отрешенной задумчивостью созерцает спящую.

— Что это с тобой? Никак запала?

— Да нет, так, архитектоникой любуюсь, — отвлеченно отозвалась Геката. — Кинь, наверное, в мартини оливку. Или киви кусочек.

Разметавшаяся на постели девушка лет двадцати была загорелой, полногрудой, с пышной гривой вьющихся рыжих волос, с веснушками и несколькими затейливыми татуировками на теле: китайские богдыханчики и кельтский по виду орнамент. Полная противоположность Гекате: изящной узкобедрой стройняшке с белейшей кожей, волосами снежного атласа и лицом, на котором ярко выделялись лазорево-синие глаза, — словом, не какая-нибудь там среднестатистическая калифорнийская фифа. Грудь у нее была миниатюрная, с розоватыми, словно припудренными сосками. Пожалуй, единственное, что смотрелось на безупречной коже не вполне к месту, это небольшая звездообразная язвочка шрама, такого же бледно-розоватого цвета, что и соски. А еще на бедре у девушки имелась татуировка: кадуцей с двумя свирепыми драконами (именно драконами, а не змеями), обвивающими крылатый геральдический жезл. Чешуя драконов и симметрия их тел намекали на двойную спираль. У Париса идентичная татуировка находилась на левом предплечье, а язвочка шрама — на груди.

Шрам был их общей персональной отметиной — «связующее клеймо», как нередко называл это звездообразное пятнышко отец; символ избранности и того, что все тот же отец именовал напоминанием об их звездном наследии.

Отметина появилась при рождении близнецов, когда врачи в операционной экстренно делали кесарево сечение их матери: дети оказались сомкнуты в объятиях, грудь к груди, притиснувшись один к другому вымазанными кровью щеками. Поначалу доктора опасались, что близнецы связаны каким-нибудь хирургически сложным образом, но, когда их, осторожно достав из утробы умирающей матери, поместили в кювету, они раскатились в стороны, разорвав тонкую пленку, скреплявшую их на груди — место, где они меж собою срослись. Все прошло гладко; единственным напоминанием остался звездообразный шрам, который так и не сошел.

Принимающий роды доктор — глубоко верующий католик из городского роддома, куда их мать примчали на «скорой» сразу после обморока, случившегося прямо на шумном банкете в курортном пригороде, — увидел шрамы в тот самый момент, когда было официально объявлено точное время появления младенцев на свет: ноль часов одна минута рождественской ночи.

«Milagro!» — истово воскликнул доктор и перекрестился. Чудо.

Слухи разошлась по свету газетными репортажами. Близнецы — альбиносы с пронзительно-синими глазами — родились под бой часов, в священный миг, когда канун Рождества переходил в само Рождество. Первые роды праздничной ночи, причем каждый ребенок явился на свет со звездой вроде вифлеемской. Историю, интригующую уже самой своей фантастичностью, подхватили и разнесли телетайпные агентства всего мира. Особую красоту ей придавал возвышенный трагичный аспект: их мать, которую, надо же, еще и звали Марией, во время родов отошла в мир иной. Лишь спустя минуту от роду близнецы уже сделались легендами.

Геката одной рукой коснулась своего шрама, другой при этом задумчиво проведя между холмиками бюста спящей девушки. «А каково это, быть обычной?» — подумала она уже не в первый раз.

Девушка даже в истоме сонного дурмана ощутила прикосновение и опять протяжно застонала. Геката, склонившись, поцеловала гладкое местечко между грудей; затем, помедлив, провела по нему языком, ощутив пряный запах пота, парфюма и природного мускуса. Интересно, как сменится запах и вкус, если вонзиться в тело зубами? От крови аромат наверняка изменится.

— Бог ты мой, — сказал Парис, поднося бокалы, — и в кого ты такая ненасытная?

Геката, подняв голову, улыбнулась. Брат никогда не понимал ее до конца; что, собственно, хорошо. Она и сама многого в себе не понимала.

— Мм, прелесть, — проворковала она, пригубив мартини.

Парис, отхлебнув из бокала, поставил его на пол возле кровати и стал натягивать одежду — черные слаксы, угольную рубашку и кроссовки без носок; в меру консервативно, под стать обстановке. Это был второй их визит в Аризону, в новую лабораторию отца, которого они навещали регулярно, пару раз в месяц, — тюрьма тюрьмой, но они внушили-таки отцу, что ему нужно подобие тихой, защищенной от враждебных ветров гавани, подальше от грязи и кровопийц в лице бизнеса и правительства — по крайней мере, той его части, что не считает себя обязанной кормящей груди клана Джекоби.

Идею насчет тайной базы Сайрус воспринял на условии, что он здесь все обустроит самостоятельно, согласно собственному «видению» (пускай старик потешится). Для строения он выбрал форму додекаэдра, двенадцатиугольника, усмотрев в этой форме принципы священной геометрии; постепенно у этого места сложилось и название — «Дека». В «Деку» близнецы предусмотрительно встроили сотни подслушивающих и наблюдающих устройств, часть из которых показали Сайрусу; остальные же — не его ума дело.