Полное собрание сочинений в десяти томах. Том 3. Стихотворения. Поэмы (1914–1918) - Николай Степанович Гумилев

с вар. и редакционной сноской: «Стихотворение это печатается дополненным и в новой редакции», В тылу. Альманах. Пг., 1915, с вар., Война в русской поэзии. Пг., 1915, Колчан.

Колч 1923, ИС 1946, СС 1947 II, Изб 1959, СС I, Изб 1986, СП (Волг), СП (Тб), БП, СП (Тб) 2, СП (Феникс), Изб (Кр), Ст ПРП (ЗК), ОС 1989, Изб (М), Ст (XX век), Ст ПРП, СПП, Колч 1990, ШЧ, Изб (Слов), Кап, СС (Р-т) I, ОС 1991, СП (XX век), НШБ, Изб (Х), Соч I, Ст (М), Изб (Слов) 2, СП (Ир), СП (К), Ст (Яр), Круг чтения, Carmina, Изб (XX век), Русский путь, ОЧ, ЧН 1995, Ст 1995, НШБ, Изб 1997, ВБП, СП 1997, Изб (Сар) 2, Слово. Вып. 1. М., 1989, Свиданье.

Автограф 1 с вар. — Архив Лозинского. Автограф 2 с вар. — РГАЛИ. Ф. 147 (Н. С. Гумилева). Оп. 1. Ед. хр. 1. Л. 4 об. — 5.

Дат.: ноябрь 1914 г. — по дате публикации.

Перевод на англ. яз. («The War») — Modern Russian Poetry: An Anthology with Verse Translations. Ed. with an introduction by Vladimir Markov and Merrill Sparks. [N. p.], 1966. Перевод на чешский яз. («Valka») — Honzík.

Ст-ние было прочитано Гумилевым на вечере в «Бродячей собаке» 27 января 1915 г. — см.: Ю. В-н (Волин Ю. С.). Вечер поэтов в «Бродячей собаке» // Петроградский курьер. 1915. 29 января; БП. С. 570. Об этом чтении сохранились воспоминания Н. А. Оцупа (Оцуп. С. 94, см. также вступительную статью к разделу «Комментарии»).

Современники Гумилева восприняли это ст-ние по-разному. «Чем-то “своим” веет от стихов г. Гумилева о войне. В этих стихах гула пушек, лязга сабель, стонов раненых не слышно. Поэт видит всюду подвиг, но и подвига самого не воспевает. Ему важнее труд подвига: <цит. ст. 5–16>» (Гурвич И. Ласкающие стрелы // Известия книжного магазина т-ва М. О. Вольфа. 1916. № 2. С. 47). По поводу ст. 9–16 отозвался Н. Венгров: «Можно весьма откровенно рассказать о своей дыре в душе — это блестяще сделал Гумилев своими блестящими стихами. Но говорить в таком же тоне о войне — это выше всякой меры! Ведь война — не “молочно-белый мрамор Каррары”, ведь там люди умирают» (Венгров Н. Н. Гумилев. Колчан // Летопись. 1916. № 1. С. 416). В общефилософский план перевел трактовку ст-ния «Война» Ю. И. Айхенвальд: «Наконец, по земле-звезде странствует наш путник-поэт непременно с оружием в руках; его скитания — завоевания; и созвездия чужих небес. Южный Крест, кресты, топоры, загорающиеся в небесных садах, нередко освещают его бранные дела. Вообще Гумилев — поэт подвига, художник храбрости, певец бесстрашия. Мужчина по преимуществу, он чувствует себя на войне, как в родной стихии; он искренне идеализирует ее, и в его устах, устах реального воина (на идеализацию имеет право только реалист), не фразой звучит утверждение: “Воистину светло и свято дело величавое войны”» (Айхенвальд Ю. И. Поэты и поэтессы. М., 1922. С. 38).

В советское время отдал дань уважения Гумилеву Ан. Тарасенков. Процитировав строфу из его ст-ния «Война» — «И воистину светло и свято...», он пришел к выводу: «Военная поэзия Гумилева — умная поэзия. Она никогда, например, не скатывается к примитивному националистическому сквернословию по адресу немцев, она вся — пафос отвлеченного наступления, абстрактной победы, неземного бесстрастия. И это было вполне объяснимо с точки зрения внутренней логики империалистического мировоззрения, которое было у Гумилева. Цели войны 1914 года были настолько отвратительны, что говорить о них откровенно, т. е. конкретно — Гумилев не мог. В этом он оказывался значительно дальновиднее многих из своих коллег по политическим идеям и литературной школе <...>. Гумилев дал своему классу необходимые ему в 1914 году мотивы натиска, победы, бесконечной самоуверенности, — вдребезги расшибленные впоследствии, когда после Октябрьской революции Гумилев погрузился в мистический пессимизм и созерцательство» (Тарасенков А. К. Поэзия и война 1914 года // ЛОКАФ. 1931. № 5–6. С. 161). С этим не соглашалась Р. Мессер: «Религиозные мотивировки благости и святости войны даны в героических тонах, а не в упадочно-мистических <цит. ст. 9–12>.

Благословение на воюющих призывается не как на мучеников, а как на производителей земных ценностей, война подается как положительное земное дело, при этом освященное свыше: <цит. ст. 14–16>.

У Гумилева в его подходе к мировой войне проявляется внутренняя сращенность буржуазно-дворянской идеологии: активно-империалистическая их устремленность, осложненная религиозными доводами» (Мессер Р. Д. Русские символисты и империалистическая война // Ленинград. 1932. № 7. С. 74). На это указывал и А. Селивановский: «Атрибутом гумилевской поэзии стал образ Георгия-победоносца: <цит. ст. 9–12>. Как и символизму, 1917 год принес акмеизму смерть, хотя акмеизм оказался более живучим, чем его старший брат» (Селивановский А. Очерки русской поэзии XX века. Глава вторая. Распад акмеизма // Литературная учеба. 1934. № 8. С. 26). Подытожил оценку «военных» стихов Гумилева О. В. Цехновицер: «Итак, чувство веры сильнее всего. Здесь залог и победы, и личного сомнения. Задача воина заключена лишь в том, что должен он бездумно и безропотно следовать высшему религиозному идеалу. Это положение о самоотвержении ради высших целей развивает Гумилев в ряде своих поэтических произведений. <...> По мнению этих идеалистов, страдание оправданно, ибо война должна обновить жизнь. Война есть религиозный подвиг, очищающий земную скверну. И Гумилев видит за плечами бойцов крылатых серафимов» (Цехновицер О. В. Литература и мировая война 1914–1918 годов. М., 1938. С. 196).

Г. П. Струве увидел в этом ст-нии «сочетание русской воинской и христианской традиции, традиции Сергея Радонежского» (Струве Г. П. Три судьбы (Блок, Гумилев, Сологуб) // Новый журнал. № 17. 1947. С. 201).

В последние десятилетия трактовка ст-ния «Война» стала разнообразной. «...В его стихах мы встречаем не только “крылатых серафимов” за плечами воинов, но и “тружеников, медленно идущих на полях, смоченных в крови”, и таких же, как и те, “что гнутся под сохою”. Самая война раскрывается в образах сельского пейзажа: <цит. ст. 1–4>» (Евгеньев Н. Н. Модернистские течения и поэзия межреволюционного десятилетия // Русская литература конца XIX — начала XX в. 1908–1917. М., 1972. С. 312). С. И. Чупринин заявляет: «Во всяком случае, для того, чтобы патетически произнести <цит. ст. 9–12> не обязательно, право же, было жить в окопах: такой война могла открыться и из петербургского кабинета» (Чупринин С. И. Из твердого камня. Судьба и стихи Николая Гумилева // Октябрь. 1989. № 3. С. 20).

Все большее внимание привлекает общефилософское