Дьявол в ее постели - Керриган Берн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Как я рада, что ты не вернулся! – Она хотела лечь, но он удержал ее за руки, словно не готов был расставаться с ее объятиями. – Точных причин нападения мы так и не знаем, – промолвила она, снова прижимаясь грудью к его спине и кладя голову ему на плечо. – Ведь Кавендиши были членами Кровавого Совета. А знаешь ли ты, что твой отец одно время ухаживал за леди Кавендиш?
Он покачал головой.
– Нет. Ребенком я ни о чем таком не думал.
Она продолжала, торопясь снять с него боль и груз вины.
– Я выяснила, что граф Мон-Клэр приходился Кенуэю троюродным братом, и графиня открыто предпочла Кенуэю Мон-Клэра. Такого человека, как твой отец, это могло привести в ярость. Может быть, он мстил за ее отказ?
– Мне следовало знать, что наши семьи как-то связаны! Быть может, я даже бывал в Мон-Клэре прежде, хоть и совсем этого не помню, – ответил он.
– Чандлер! – Она поколебалась; вопрос, дрожащий на губах, ускорял биение ее сердца. – Я много читала о Кенуэе, пока вела расследование. Просмотрела множество рапортов, и нашла один… о графине. Твоей матери, верно? Там сообщалось, что она… утопила своих троих детей.
Он как-то странно двинул нижней челюстью и отвернулся от света.
– Это правда.
Горький ком встал в груди, но Франческа заставила себя продолжать. Довести этот разговор до конца.
– Я навсегда запомнила имена детей, – продолжала она. – Уильям, Арабелла и…
– Лютер. – Это имя он произнес так, словно от него на языке оставался вкус пепла. – Лютер Бофор де Кланфорт-Кенуэй.
Франческа вздрогнула, словно от удара. Кажется, она поняла…
– Де Клан-форт, – повторила она с болью в сердце. – Деклан.
Он кивнул.
– Значит, ты… не утонул?
Он издал какой-то хриплый, судорожный звук.
– Нет. Утонул. Я помню каждую секунду. Мне это снилось в кошмарах. – Он приложил руку к груди и глубоко, полной грудью вздохнул, словно желая удостовериться, что все еще может дышать. – Да и сейчас снится.
– Вот почему твоя мать умерла в лечебнице для душевнобольных.
– Верно. – Он повернул голову, потерся подбородком о ее пальцы, словно ища утешения. – Мать была хрупкой и нервной. А Кенуэй ее мучил. Доводил до исступления, и пальцем к ней не притрагиваясь. – На этот раз он откровенно всхлипнул. – Она считала, что спасает нас от него. Помню, так и сказала перед тем, как… как схватить меня за шиворот и сунуть голову в воду.
– Боже правый! – прошептала она. – Но как же ты… почему…
– Мне рассказывали, что вошел отец. Он схватил и оттащил мать, а его слуги вытащили из ванной моих… вытащили детей, а мать куда-то увели и заперли. Не знаю точно, куда и как. Я был без сознания.
Франческа видела, что этот рассказ для него мучителен. Пальцы его конвульсивно дергались, дыхание стало неровным, на коже выступили капельки холодного пота.
Пораженная, раздавленная всем этим ужасом, Франческа могла лишь сжимать его в объятиях – и надеяться, что, когда Чандлер поведает свои тайны, ему станет хоть немного легче.
– Меня вытащили из воды двое… его головорезов – должно быть, так. Откачали. А когда я выкашлял всю воду из легких, отправили куда подальше. Это я помню. Может быть, они не состояли в Совете, может быть, в тот день у них внезапно проснулась совесть – этого я так и не узнаю. Так или иначе, взяли меня в охапку, вместе с мокрой одеждой какими-то вещами, погрузили в карету и сказали кучеру, чтобы отвез меня куда подальше. В безопасное место. Главное – подальше отсюда.
– И как ты очутился в Мон-Клэре?
– На ночь мы остановились в аббатстве. Кучер заговорил о том, что лучше бы вернуть меня домой – и я сбежал.
– В Аббатстве Браунвелл? – выдохнула она. – Но ведь это за много миль от Мон-Клэра!
Он пожал плечами.
– Помню только, как бегу. Как ноют ноги и горят легкие. Помню мокрую, грязную одежду. Чертовски холодно… все болит…
– Хватит! – вырвалось у Франчески каким-то криком, даже воем. Она плакала, и слезы градом катились ему на плечо. – Перестань, пожалуйста, я больше не выдержу! Одна мысль о том, как ты страдал… об этих кошмарах… Господи, Чандлер, и в Мон-Клэре тебя заставляли чистить фонтан! – Она отпустила его и закрыла глаза руками, словно этим могла изгнать картины, стоящие перед мысленным взором. Забыть об измученном, истощенном мальчике, однажды постучавшемся в ворота поместья Мон-Клэр. – Я всегда удивлялась, почему ты такой бледный. Почему боишься воды… почему купаешься в озере, но никогда не моешься в ванне… – Рыдания рвались из ее груди – из каких-то потаенных глубин души, которых она в себе и не подозревала. – О боже! – повторяла она в какой-то отчаянной мольбе. – Нет, нет! Пожалуйста!
Чандлер, повернувшись, обнял ее, усадил к себе на колени и начал гладить по голове, бормоча что-то ласковое и успокаивающее.
Немного опомнившись, Франческа смутилась. Она никогда не ревела! Никогда. Даже в самые тяжелые времена. Ни в день, когда Сирейна молилась над пеплом Мон-Клэр, хранящий останки ее родителей и друзей. Ни в школе, когда помогала закапывать тело мерзавца, изнасиловавшего ее лучшую подругу. Ни в Аргентине, когда сломала руку. Ни на тренировках, где ее безжалостно избивали крупные, сильные мужчины. За последние две недели ей приходилось бороться со слезами чаще, чем за предыдущие двадцать лет!
А теперь буря скорби о Чандлере излилась потоком слез – и, прижавшись к его груди, Франческа словно оплакивала все прошедшие двадцать лет.
– Прости, – с трудом выговорила она. – Мне так жаль, о господи, мне так жаль!
Так и есть. Страшно, невыносимо жаль. Что он так страдал. Что утешает ее сейчас, когда ему самому нужно утешение. Что она…
– Я люблю тебя, – прошептал он ей в макушку.
Она резко закрыла рот и отдернула голову от его насквозь промокшей груди.
Он ласково провел пальцами по ее щеке. Никогда еще не видела она на лице у Чандлера такого умиротворения, такой нежности. Глаза его сияли неземным светом, которому она даже не осмеливалась подобрать название, и все лицо озарял какой-то благоговейный восторг, дарующий счастье и пугающий.
Она заморгала, и он ответил на ее немой вопрос.
– Я люблю тебя! – повторил он так, словно она не расслышала. Или словно сам не мог в это поверить. – И, кажется, полюбил гораздо раньше, чем сам это понял.
Слезы Франчески обернулись ледяным ужасом. Она торопливо и неловко поднялась с его колен.
– Нет, нет… не говори так, не надо! Не сейчас!
– Почему? – спросил он, с недоумением глядя на свои опустевшие руки.
– Потому что… – Она проглотила признание, вертящееся на языке; все мужество вмиг ее покинуло. – Это неправда! Ты не меня любишь. Ты любишь свою фантазию, ребенка, каким я была. Я-настоящая тебя только раздражаю, и…
– Я люблю тебя, – повторил он так спокойно и уверенно, что ей захотелось его ударить.
– Говорю же тебе, ты меня совсем не знаешь! Не знаешь, какая я на самом деле, – настаивала она, оглядываясь в поисках халата, чтобы не стоять перед ним совсем неприкрытой. Халат Франческа оставила утром на спинке кресла – сейчас его не было. Черт бы побрал чересчур расторопную прислугу! – Подумай сам, что ты говоришь! Ты
