Амелия - Генри Филдинг

Застав полковника целым и невредимым, гонец немедля поведал ему, в сколь ужасном состоянии пребывает миссис Джеймс: утром она навестила брата – и тот сообщил ей о гибели супруга на дуэли с капитаном Бутом.

С улыбкой выслушав эту новость, полковник велел слуге тотчас поспешить домой и опровергнуть ее. Обратясь затем к Буту, он сказал:

– Ну, есть ли на свете еще такой оригинал, как мой шурин! Мне показалось тогда, что он вел себя довольно странно: он, по-видимому, подслушал, как я шепнул вам, что готов дать вам удовлетворение, и вообразил, будто мы удалились вместе с намерением скрестить шпаги. Черт бы его побрал! Он мне отчаянно надоел. Я бы предпочел отделаться от него, не перерезая ему глотку, но, боюсь, он все-таки вынудит меня схватить его за горло в отместку за то, что я добыл ему чин подполковника.

Разговор о своенравии Бата, вероятно, еще бы продолжался, но тут в дверях как раз показалась Амелия вместе со всеми своими спутниками, причем не только дети, но и обе дамы так были нагружены всякого рода свертками, словно явились с ярмарки. Амелия все утро не могла нарадоваться на детей, сиявших от удовольствия: теперь же, увидев мужа в обществе Джеймса и подметив несомненные признаки примирения, которого, как она знала, так давно и так искренно желал Бут, преисполнилась чувством совершенного счастья. От ходьбы щеки ее разрумянились, восторженное расположение духа придало ей особую привлекательность, а прилив чувств зажег ее глаза таким блеском, что ее красота была в эти минуты поистине ослепительной. Более всего она сходствовала с возвышенным описанием Евы у Мильтона:

Украшенная всем, что расточитьМогли Земля и Небо, одаривПригожестью, рождающей любовь.

И далее:

…Дышала волшебствомЕе походка; небеса в очахСияли; благородства и любвиДвиженье было каждое полно.[175]

Или вот так же нежно, хотя и не столь возвышенно, воспевает возлюбленную Уоллер:[176]

Нежность, правду, обаяньеНас время учит постигать.Но можно вмиг их смысл понять,Узрев лица ее сиянье.

Если же вспомнить еще одного поэта и притом наиболее сладостного, она казалась именно той женщиной, о которой Саклинг,[177] говоря о Купидоне, сложил следующие строки:

Свой томный жест и блеск призывный глаз,Улыбку, от которой сердце тает,Все, что влечет, все, что прельщает нас,Все, что желанья в нас воспламеняет,Все отдает он лишь одним очамИ в тех очах остаться хочет сам.

Так выглядела Амелия, когда она вошла в комнату; поздоровавшись с полковником, она устремилась к мужу и воскликнула:

– Ах, дорогой мой, вряд ли кто-нибудь ликовал так, как твои малыши сегодня утром, и все благодаря удивительной доброте милорда; право же, человека добрее и щедрее, чем он, на свете еще не бывало.

С этими словами она велела детям показать полученные ими подарки; стоили они должно быть, немало: среди прочего были, например, и золотые часы ценою около двадцати гиней.

Однако, вопреки ожиданиям Амелии, Бут, вместо того чтобы возрадоваться, весьма сухо осведомился:

– Скажите, дорогая, а каким же образом мы расплатимся с милордом за все его благодеяния?

– Как у вас только язык поворачивается задавать такие странные вопросы? – вскричала миссис Эллисон. – Вы, видать, и понятия не имеете о душевном благородстве (а уж кому-кому, а моему кузену оно совсем не чуждо!), если считаете благодеянием несколько подаренных детям безделушек!

– Дорогой мой, – воскликнула Амелия, – я и в самом деле воспротивилась бы его щедротам, если бы только могла; в конце концов мне пришлось сказать, что я совершенно ничего больше не возьму, иначе милорд, я уверена, истратил бы» на детей не меньше ста фунтов; мне в жизни еще не доводилось видеть подобной любви к детям, и это самое лучшее свидетельство его доброты. Вы уж извините меня, полковник, – обратилась она к гостю, – мне не следовало бы отвлекать ваше внимание на подобные пустяки, но вы, я знаю, достаточно снисходительны и простите матери ее причуды.

Полковник в ответ почтительно поклонился; немного погодя была подана скромная трапеза, и супруги вместе с гостем уселись за стол. Еще до прихода Амелии полковник пообещал Буту остаться пообедать с ним, а известия, доставленные ему слугой, и вовсе отбили у него охоту торопиться домой.

Была, однако, еще и третья, куда более веская причина, побуждавшая полковника задержаться у своего друга, и заключалась она в желании остаться подольше в обществе его жены. Впервые полковник увидел Амелию во Франции: тогда она, едва избежав опасности чахотки, выглядела исхудавшей и бледной, да и мысли полковника были в то время полностью заняты помолвкой с мисс Бат и охраняли его сердце от воздействия другой женщины. Позднее они встретились за обеденным столом в Лондоне, но пережитые незадолго перед тем горести заставили красоту Амелии поблекнуть, а Джеймс тогда, как мы знаем, пылко домогался успеха у новой дамы сердца; теперь же никаких помех не имелось: хотя читатель и был часом ранее свидетелем того, как пылко признавался полковник в любви к миссис Мэтьюз, все же не следует забывать, что она уже две недели ему принадлежала, а ведь подобного рода страсть обладает завидным свойством – с равным неистовством ею можно пылать к целой дюжине предметов одновременно.

Впрочем, очарование Амелии, о котором мы выше хотели дать хотя бы самое отдаленное представление, было на сей раз неотразимо, и вряд ли нашлась бы на свете красавица, способная с ней соперничать; однако справедливость, невзирая на возможные упреки со стороны глубокомысленной, или, вернее сказать, ханжеской, части человечества, требует, для оправдания Джеймса, признать, что не восхититься изысканной красотой и при виде ее не испытать истинного восторга, по моему глубокому убеждению, столь же невозможно, как не чувствовать тепла, находясь под палящими лучами солнца. Бежать, бежать прочь – вот все, что нам остается, и если допустить, что мы в силах бежать, то необходимо согласиться также, что для бегства требуется чрезвычайная решимость.

У Драйдена сказано:

Глаза ее предстанут входом в рай,[178] —

и как не стремиться попасть в этот рай! и как трудно отказаться от столь заманчивой перспективы!

И все же, как бы ни было вам тяжело, мои юные читатели, но поступить надо только так – и притом без малейшего промедления: не обольщайте себя мыслью, что сияние красоты вас не опалит, а только согреет, ибо чем дольше мы пребываем вблизи нее, тем сильнее она нас обжигает. Восхищение прекрасной женщиной, пусть даже и женой вашего самого близкого друга, может поначалу быть вполне невинным, но не следует тешить себя надеждой, будто оно всегда останется таким; оно неотвратимо сменится вожделением, а затем явятся желания, надежды и тайные планы, сопровождаемые длинной вереницей проступков, неотступно следующих за нами по пятам. К такого рода случаям уместнее всего применить хорошо известное замечание: nemo repente fuit turpissimus.[179] С нами, вне сомнения, происходит то же самое, что и с неосторожным путешественником в аравийских пустынях; коварные пески неприметно заманивают его все дальше и дальше, пока он не увязает в них все глубже и не обретает свою гибель. И там, и здесь единственное спасение в том, чтобы повернуть назад в первую же минуту, едва только мы заметили, что наши ноги стали вязнуть.

Это отступление, вероятно, покажется иным читателям мало уместным, однако мы не могли не воспользоваться поводом предостеречь их; ведь из множества обуревающих нас страстей мы должны уметь противостоять прежде всего той, что зовется обычно любовью: никакие другие не подвергают нас, особенно в дни мятежной юности, столь сладостным, столь сильным и почти непреодолимым искушениям, не влекут за собой, особенно в семейной жизни, столь прискорбных трагедий и, что пагубнее всего, именно любовь способна отравить и ослепить даже самый светлый ум. Честолюбие не причиняет особого зла, если только оно не воцарилось в жестокой и необузданной душе; алчность и того реже разрастается пышным цветом, разве что на самой низменной и скудной почве. Любовь, напротив, дает, как правило, всходы в наиболее одаренных и благородных сердцах, но если оставить ростки без тщательного ухода, не подрезать их и не возделывать почву, заботливо оберегая от дикорастущих сорняков, стремящихся их опутать, то эти побеги разрастутся буйно и хаотично; они не принесут желанных плодов, и все доброе и благородное в сознании, где они процвели, безнадежно заглохнет. Короче, если отбросить иносказания, скажем так: не только нежность и добросердечие, но и храбрость, великодушие и все прочие достоинства обращаются нередко в простое орудие осуществления самых убийственных намерений этого всесильного тирана.

Глава 2, которая, как мы смеем думать, не покажется неправдоподобной всем читателям, состоящим в браке