Амелия - Генри Филдинг

Утром того самого дня миссис Беннет навестила миссис Эллисон, и Амелия обменялась с ней двумя-тремя фразами. Как только она ушла, Амелия призналась миссис Эллисон, что ее приятельница очень пришлась ей по душе и что ей хотелось бы узнать более подробно ее историю.

– Ведь женщина, способная более трех лет после смерти мужа так непритворно горевать о нем, – сказала она, – должна отличаться какими-то редкими достоинствами.

– О, – воскликнула миссис Эллисон, – вот уж кого по справедливости можно назвать преданнейшей из жен! Да и вообще, с какой стороны ни взглянуть, она, конечно, весьма достойная женщина; а больше всего она нравится мне тем, что очень уж напоминает вас, – и наружностью, и особенно голосом. Но, что касается меня, то ничего особенно примечательного о ее судьбе я не знаю кроме того, о чем уже вам рассказывала; отец ее был духовного звания, приданого у нее то ли вовсе не было, то ли было очень уж небольшое, она вышла замуж по любви за бедного священника, который умер, оставив ее в крайней нужде. Если вам любопытно, я покажу вам письмо, которое она написала мне как раз в ту пору, но только вы должны пообещать мне, что никогда ей об этом не расскажете: ведь я никогда еще никому это письмо не показывала, – с этими словами миссис Эллисон вынула из ящика своего бюро письмо и передала его Амелии, присовокупив:

– Поверьте, сударыня, это такая красноречивая картина нищеты, что тут уж ничего не прибавить.

«ДОРОГАЯ СУДАРЫНЯ, поскольку кроме Вас у меня нет на свете друзей, то Вы, я надеюсь, простите меня за то, что я обращаюсь при таких обстоятельствах к Вам, хотя не знаю, можете ли Вы помочь мне в беде, а если и можете, то есть ли у меня какие-нибудь основания считать, что Вы должны это сделать. Мой несчастный, любимый… о, Боже… лежит дома мертвый, и после того как я с таким трудом собрала необходимые для погребения средства, в мой дом ворвалась шайка негодяев и наложила арест на все, что у меня было, даже на его дорогие, дорогие останки, и мне угрожают, что не дадут их похоронить. Именем Всевышнего заклинаю Вас, подайте мне хотя бы какой-нибудь совет; рядом стоит маленький Томми и просит у меня хлеба, которого у меня нет. Я не в силах сказать Вам еще что-либо кроме того, что остаюсь Вашей самой несчастной, покорнейшей слугой

Амелия прочитала это письмо дважды и, возвращая его с глазами, полными слез, спросила, каким же образом бедняжке удалось выбраться из такой беды.

– Уж будьте покойны, сударыня, – ответствовала миссис Эллисон, – как только я прочитала эти строки, я тотчас отправилась в путь. Что касается ареста, наложенного будто бы на останки покойного, то оказалось, что ее просто этим стращали, но все прочее было сущей правдой. Я тотчас же послала за тем самым джентльменом, к которому посоветовала обратиться и мистеру Буту, и поручила ему заняться погребением покойного, а мою подругу с ребенком сразу же увезла к себе домой, где она и находилась несколько месяцев в самом плачевном состоянии. Потом я уговорила ее уехать в провинцию и подыскала ей квартиру у одной моей приятельницы в Сент-Эдмундсбери,[180] а уж там свежий воздух и живописные окрестности помогли ей постепенно прийти в себя; ну, а через год она возвратилась в Лондон в таком же добром здравии, в каком пребывает, я считаю, и по сей день.

– Я боюсь спрашивать, – воскликнула Амелия, – и все-таки жажду узнать, что же сталось с ее несчастным ребенком?

– А он умер, – ответила миссис Эллисон, – примерно через полгода, и мать поначалу убивалась по нем почти так же сильно, как и по мужу, но на этот раз мне стоило уже меньших трудов утешить ее, хотя и пришлось ухаживать за ней почти две недели.

– Какая же вы добрая, – сказала Амелия, – и как я вас за это люблю.

– Увы, сударыня, – отозвалась та, – какой был бы прок от всех моих усилий, если бы не великодушие благороднейшего из людей – моего кузена! Как только милорд узнал от меня о бедственном положении вдовы, он тотчас же назначил ей сто пятьдесят фунтов в год пожизненного содержания.

– Право, до чего же это благородно и великодушно с его стороны, – воскликнула Амелия. – Признаюсь, миссис Эллисон, я начинаю испытывать любовь к вашему кузену.

– Что ж, коли так, позвольте мне в таком случае объявить вам, – подхватила ее собеседница, – что любовь, я в этом убеждена, никогда не бывает безответной; если бы вы только знали, что милорд вчера тихонько сказал за вашей спиной…

– Вот как, и что же он сказал, миссис Эллисон? – воскликнула Амелия.

– Он сказал, – ответила миссис Эллисон, – что еще никогда в жизни не видал такой красавицы. Ах, что толку желать напрасно, и все-таки я ничего не могу с собой поделать. О, миссис Бут, если бы вы не были замужем, я наверняка сделала бы вас самой счастливой женщиной на свете. И скажу вам от чистого сердца, что еще не встречала женщину, которая бы больше этого заслуживала.

– Я весьма вам признательна, сударыня, за столь лестное мнение обо мне, – откликнулась Амелия, – но я уже и без того считаю себя самой счастливой женщиной на свете. Наши обстоятельства, что и говорить, могли бы быть несколько более благоприятными, но, дорогая миссис Эллисон, какое богатство может перевесить счастье иметь такого мужа, как мой?

– Боюсь, дорогая сударыня, – возразила миссис Эллисон, – что при взвешивании вы далеко не беспристрастны. Я, разумеется, не отрицаю, что мистер Бут очень даже приятный джентльмен, и, упаси Боже, вовсе не собираюсь унижать его в ваших глазах, а все же я и на исповеди не могла бы удержаться и прямо сказала бы, на чьей стороне превосходство; на мой взгляд у мужчин куда больше оснований завидовать мистеру Буту, нежели у женщин – завидовать вам.

– Нет уж, увольте, я такого не потерплю, – запротестовала Амелия. – Вы утратите всю мою любовь, если хоть сколько-нибудь неуважительно отнесетесь к моему мужу. Вы просто его не знаете, миссис Эллисон, а ведь это лучший, добрейший, достойнейший из мужчин. Мне и прежде случалось замечать, что вы питаете к нему некоторое нерасположение. Право, никак не могу взять в толк, что тому причиной. Если он сказал или допустил по отношению к вам какую-нибудь неучтивость, то могу с уверенностью утверждать, что он это сделал без всякого умысла. Вследствие крайней живости характера он бывает подчас чересчур беспечным, но я убеждена, что едва ли в чьей груди билось такое бесхитростное, такое беззлобное сердце.

– Коль скоро вы воспринимаете это так всерьез, – воскликнула миссис Эллисон, – то я умолкаю. Как вы могли заподозрить меня в нерасположении к человеку, с которым я всегда была так уважительна? Уж не обессудьте, но утверждать, будто я считаю его или любого другого мужчину на свете достойным вас, – настолько кривить душой я не в силах. И уж если вы принуждаете меня к признанию, так знайте же, что женщина, в которой такая красота сочетается с таким умом и с такой добротой, могла бы, не боясь прослыть тщеславной, домогаться объятий любого из королей Европы.

– Увы, дорогая моя миссис Эллисон, – ответила Амелия, – неужели вы считаете, что счастье и корона так тесно друг с другом связаны? Сколько женщин, лежавших в объятьях королей, были глубоко несчастны! Но даже обладай я и в самом деле всеми теми достоинствами, которые вы мне приписываете, то и тогда считала бы, что все они сполна вознаграждены тем, что по милости Божьей судьба послала мне именно такого человека. И, клянусь честью, я не поменялась бы своим жребием ни с одной королевой в мире.

– Что ж, среди женщин найдется немало таких, которые охотно станут вам вторить, – сказала миссис Эллисон, – однако я никогда не забуду начало песенки мистера Конгрива; мой муж так ее любил, что постоянно напевал:

Любовь – только слабость рассудка,Коль нет честолюбия в ней.[181]

– Нет уж, на мой вкус, любовь без выгоды – малосъедобное блюдо.

– И давно вы придерживаетесь такого мнения? – спросила Амелия, улыбаясь.

– С тех пор, как родилась, – ответила миссис Эллисон, – или, по крайней мере, сколько себя помню.

– И неужели вы так-таки ни разу не отступили от столь благородного образа мыслей? – поинтересовалась Амелия.

– Никогда за всю мою жизнь, – ответствовала та.

– Ах, миссис Эллисон, миссис Эллисон, отчего в самом деле мы всегда порицаем тех, кто неискренен, признаваясь в своих поступках, в то время как мы сами нередко стыдимся признаться в чем-то хорошем? Иные из женщин на моем месте, наверно, рассердились бы на вас за то, что вы не поверили им свою тайну, но я никогда не добиваюсь узнать более того, что другие сочли необходимым мне доверить. Поверьте, однако, я не стала бы намекать вам на то, что мне все известно, если бы не одобряла ваш выбор; напротив, я одобряю его всем сердцем. Вашему избраннику недостает хороших манер, но этому вам будет нетрудно его обучить, а что до его хороших качеств, то я сама готова за них поручиться, и нисколько не сомневаюсь, коль скоро вы сами признались мне в своем к нему расположении, что вы будете самой счастливой женщиной на свете.