Королева - Карен Харпер

Тем не менее Тайлер всякий раз, когда приносил мне еду или уголь, а нередко и свежее белье, непременно упоминал о том, что его «дорогая Сесилия» родом из Стэмфорда (оттуда происходил Сесил, там он жил и сейчас), и в глубине своего измученного сердца я начинала ему верить.

— Держитесь, — не раз говорил он мне, когда приходил, чтобы забрать поднос или вынести помойное ведро.

Иногда он произносил: «Крепитесь!» Я спросила его, внесено ли мое имя в список мучеников, которых отправят на костер. Он ответил:

— Вы туда не попадете, если нам с Сесилией повезет. Елизавету могут считать государственной преступницей, ее могут допрашивать члены Тайного совета, но они не рискнут переступить определенную черту в отношении возможной будущей королевы.

Возможной будущей королевы! И это о моей Елизавете! Однако я лучше чем кто бы то ни было знала характер Марии, а ведь очень скоро ей будет помогать править страной сильный муж — испанец-католик. И, не забывая об этом, я дрожала за свою принцессу и за себя.

Несмотря на заботу Тайлера, мне по-прежнему тяжело было засыпать. Когда же я забывалась сном, я снова видела ее — не Елизавету, но Анну. Она вплывала в мое окно, презрев и толстые стекла, и решетки на них. Она тоже была узницей. Я заключена в тюрьме Флит, а она — в своей могиле. Еще один штрих, объединявший нас… Отчего я всегда чувствовала духовное родство с королевой Анной, еще до того, как стала нянчить ее дочь и полюбила ее?

— Заботься о ней ради меня. Не разлучайся с ней, как она не разлучается с рубиновым перстнем.

Снова Анна, с алой полосой вокруг нежной шеи, протягивала ко мне руки, умоляла меня. Я представляла, как Анна Болейн, люто ненавидевшая Марию, переворачивается в гробу теперь, когда та стала королевой. Мне хотелось утешить Анну, сказать, чтобы она крепилась, только дотронуться до нее мне было жутко. Она ведь умерла и лежит в ящике из-под стрел под каменными плитами церкви Святого Петра-в-оковах, а совсем недалеко оттуда томится за решеткой моя любушка.

Я пыталась объяснить Анне, что старалась защитить принцессу, но слова не шли у меня с языка. Пыталась уклониться от ее ледяных объятий, но мои ноги словно наливались свинцом, немели. Не предвещало ли все это и моей скорой смерти? Мария уже отдала приказ сжигать еретиков на кострах в Смитфилде, в сердце Лондона, в… самом… сердце…

Анна заключила меня в свои ледяные объятия. «Спаси ее, помоги ей…» Она прикоснулась своим виском к моему, и тут ее голова зашаталась, свалилась с плеч и покатилась…

Я вскочила на постели и завопила. Резкий звук зазвенел в тесной камере, отдаваясь у меня в мозгу. Джон! Где он, где я сама? И тут я все вспомнила. Джон уехал — быть может, навсегда. Елизавета заключена в Тауэр, рядом с могилой матери, и ей угрожает смертельная опасность, ибо она может потерять не только право занять когда-нибудь трон, но и жизнь.

Еще полусонная, я все пыталась стряхнуть с себя ледяные руки Анны, потом увидела, что во сне сбросила на пол и простыни, и одеяло, и плащ. Неудивительно, что от Анны исходил такой холод!

Той весной меня очень ободрила весть о том, что Елизавету освободили из Тауэра, хотя и отправили под домашний арест в Вудсток — единственную из усадеб, которую она терпеть не могла. Несомненно, когда-то принцесса проговорилась об этом Марии. «И пускай, — думала я, — главное то, что моя девочка вышла невредимой из Тауэра».

Вудсток был небольшим королевским имением, Генрих в свои последние годы использовал его исключительно как охотничий домик. Тайлер поведал мне, что Елизавету заперли там в крошечной сторожке у ворот, против чего она самым решительным образом протестовала. Это заставило меня улыбнуться — впервые за несколько месяцев. Ни козни Марии, ни выпавшие на долю моей девочки испытания не смогли сломить тюдоровской горячности и болейновского упрямства. И еще меня интересовало: смогла ли моя любушка повидать в Тауэре свою тайную любовь — Робина Дадли?

Через несколько недель меня выпустили из тюрьмы и препоручили надзору и заботам некоего сэра Роджера Чолмли и его домочадцев. Ни человека этого, ни мест, где находилось его поместье, я совершенно не знала. Конечно, я с большим облегчением покинула тюрьму Флит, однако одновременно оборвалась и нить — в лице Тайлера, — связывавшая меня с внешним миром, а мне так хотелось знать, что происходит на белом свете. Наконец Мег, дочь Чолмли, однажды упомянула о том, что королева должна в конце июля обвенчаться со своим испанским принцем в кафедральном соборе Винчестера; вся Англия ликует по этому поводу. Это — как и то, что меня заставляли посещать мессу в домашней церкви Чолмли, — напомнило мне о том, что я и так уже знала: нельзя доверять хозяевам. Тем не менее я очень жалела Мег, лицо которой было изборождено шрамами и покрыто оспинами — следами перенесенного в детстве заболевания. Мне всегда было грустно на нее смотреть.

Но этим мои теплые чувства к семье Чолмли исчерпывались. Как можно так лгать — якобы вся Англия с ликованием ждет брачного союза, приковывающего нас к Испании. Будь прокляты и Мария, и ее испанский принц, новый король Англии!

Так я и жила, не имея иного чтения, кроме папистских трактатов, в настоящем медвежьем углу, будто монахиня! Это было мне наказанием за то, что я когда-то помогала Марии Тюдор!

Кругом скука, пустота, страх, вероломство… По большей части я развлекалась тем, что мысленно играла в слова или так же мысленно писала воображаемые письма: Джону, конечно; Елизавете; моему отцу; себе самой — мне ведь запретили пользоваться пером и бумагой. Мне позволялось гулять в огражденном довольно высокими стенами маленьком саду — при условии, что я все время буду читать молитвы, перебирая четки. Нервное напряжение вскоре сделалось настолько невыносимым, что я в конце концов сдалась, хотя и наловчилась думать о чем угодно, вслух бормоча: «Богородице Дево, радуйся! Матерь Божья, молись за нас, грешных…»

Но наступил свежий сентябрьский день 1554 года, и пришло настоящее спасение. Кто-то постучал в деревянную калитку сада, и дворецкий отворил ее, не спуская с меня настороженного взгляда, словно я могла куда-то умчаться.

За калиткой стоял Тайлер, держа в поводу двух лошадей. Моему тюремщику он вручил письмо, на котором красовалась огромная печать. Мое сердце учащенно забилось. Мы с Тайлером не отрывали глаз друг от друга.

— Ну, тогда я распоряжусь, чтобы принесли ее вещи, — сказал дворецкий. — Там всего два платья и разрешенные книги. Возьмите себе и эти четки, мистрис Эшли.

Я не смогла сдержать слез, когда Тайлер подсадил меня в седло, положил в переметную суму мои вещи, кроме католических книг и четок — их он со строгим лицом подал мне, но успел подмигнуть. Мне просто не верилось, что я свободна, наконец-то свободна.

— Куда же мы едем? — спросила я, когда лошади перешли с шага на рысь.

— Ваша госпожа — она лишена прав наследования и стала снова просто леди Елизаветой — освобождена из Вудстока и переехала в Хэтфилд-хаус. На ночь мы остановимся в доме Сесила в Уимблдоне… Ах, вы же, наверное, слышали о моей дорогой жене Сесилии, правда? Не могу пока обещать, что вы возвратитесь к своей госпоже, но она рвет и мечет, требуя, чтобы вам позволили вернуться.

— А Джон? Есть ли какие-то известия о моем муже Джоне?

— Он жив и здоров, живет в Падуе (так мне говорили), а моя дорогая Сесилия, полагаю, позаботилась о его пропитании и крове. Однако как бы мы ни радовались вашему благополучному освобождению, множество простых англичан сжигают на кострах за то, что они одной с нами веры, и за преданность надежде Англии в эти страшные времена.

Моя Елизавета — надежда Англии. Я уже привыкла к превратностям судьбы, которая всегда перемежает радости с горестями. Как говаривал мой отец: «Бог дает — Бог и забирает». Но я ничего не могла с собой поделать: когда мы въехали на горбатый мостик, переброшенный через ручей, берущий начало от ключа, я бросила в его глубины подаренные мне четки, а вслед швырнула и папистские писания.

В уединенном доме Сесилов в Уимблдоне мы с Милдред вели себя, как прежде, будто и не было разлуки: поддерживали друг друга с искренней приязнью и дружбой. Как выяснилось, именно Милдред переехала поближе к Лондону и гостеприимно предоставила мне кров, а Сесил, настороженно следящий за тем, как смыкается вокруг него заброшенная Марией сеть (хотя Сесилы, как и многие другие, кто хотел сохранить жизнь, перешли в католичество), оставался в своем сельском поместье.

— Расскажи мне, о чем еще пишет тебе принцесса, — попросила Милдред, проворно работая иглой над фрагментом гобелена, и я стала вслух читать письмо от Елизаветы.

— Она дает торжественную клятву, что скоро добьется моего возвращения — впрочем, она уже и прежде это писала. Говорит, чтобы я не беспокоилась о господине своем Джоне, «потому что он везде сумеет за себя постоять».