Князь Олег - Галина Петреченко

— Скажи, Экийя, — более жестко повторил Олаф, приказывая себе не смотреть на ее нежную шею, на высокую грудь. — Как могло случиться, что мои люди видели тебя в стане Альмы, в Лебедии?

Экийя смотрела на Олафа во все глаза и ничего не могла понять.

— Повтори, Новгородец-русич, что ты сказал? — изумленно переспросила она и так посмотрела на Олафа, будто он был тяжелобольным.

Олаф медленно повторил ей свой вопрос. Экийя пошатнулась.

— Клянусь жизнью сына, Новгородец-русич, я все эти годы ни на минуту не покидала город, который дал мне все! — побледнев, тихо проговорила Экийя, но все, кто слышал ее голос, почувствовали в нем твердость и искренность.

— А как быть мне, Экийя? — устало спросил Олаф. — Не могу же я не верить своему преданному лазутчику, который убеждает меня, что в день орехового дерева ты от Альмы принимала дары, а в день грибного сбора ты преподнесла ему ответные дары! — растерянно пояснил он и печально посмотрел в ее горящие гневным недоумением очи.

— Новгородец-русич! Да в день орехового дерева я больше всех набрала грецких орехов на Ольмином дворе, и твои дозорные две корзины орехов отнесли в мой дом! Твоя жена набрала в два раза меньше! — гневно оправдывалась Экийя, глядя на Олафа ласковым взором, смешанным с досадой. — У тебя есть время на такие забавы, Новгородец-русич?! — удивилась она и посоветовала: — Позови Рюриковну с Ингварем! Пусть они при всех скажут, кто больше набрал орехов на Ольмином дворе! Спроси моего сына!

— Я помню этот день, Экийя! — грустно прервал ее бурную речь Олаф. — Но не могу не верить и своему лазутчику, который обрисовал мне твой наряд, в котором ты блистала в день орехового дерева в шатре у Альмы, когда принимала от него…

— Не было этого! — закричала Экийя. — Клянусь сыном, не было!..

Наступила тишина. Экийя с мольбой смотрела на Олафа и верила, что все происходящее с ней обернется шуткой. Не была она в Лебедии со времен своего детства! Да, воевода Альма приходится ей двоюродным дедом, но она никогда не питала к нему никаких родственных чувств! И никаких даров ни она ему, ни он ей не вручали! Боги! Ну, проясните вы голову этому прекрасному витязю! Ну, скажите вы ему, что я люблю его и не могу быть ему врагом!

— Лазутчик мой, тот, что уверяет меня, будто видел у Альмы именно ее, Экийю, говорит, что многих женщин знал на свете, но ни у одной из них нет таких нарядов, как у вдовы Аскольда! — беспощадно тихо проговорил Олаф прямо в растерянное лицо Экийи и повернулся к Эбону.

Эбон понял Олафа и обратился к мадьярке с вопросом:

— О чем Ты договаривалась с Альмой?

— Да не видела я его с детства! — крикнула в отчаянии Экийя. — И видеть не могла, блюдя наказ Олафа не выходить из города никуда! Спросите любого дозорного! — зло проговорила Экийя и вдруг совсем тихо добавила: — Не могла я и не хотела нарушать наш договор с тобой, Новгородец-русич! Поверь мне!

Последние слова она сказала так, словно никого в гридне не было и она желала только одного: чтоб и Олаф чувствовал то, что обжигало ей душу. Только любовь, а не предательство наполняла все ее существо, когда она видела его или слышала его голос.

С огромным трудом Олаф пересилил себя и тихо обратился к советникам:

— Если вы верите ей, то прикажите заключить ее под стражу, а если нет, то…

— Ее надо взять под стражу, но со всеми ее домочадцами, — предложил Глен.

Беспокойство в гридне нарастало. С крепостных валов приходили нерадостные вести.

— Кибитки стоят на местах как прикованные, мадьяры обстреливают защитников Киева по всей округе, но пока нигде не смогли прорвать оборону, — хмуро доложил вошедший Веремид и вопросительно посмотрел на Олафа.

— Продолжайте подкреплять валы, — приказал Олаф. — Мы скоро будем с вами.

Веремид поклонился советникам и спешно отправился выполнять приказ князя, а в это время в гридню вошел Бастарн, и все с надеждой обратили взоры на мудрого жреца.

Бастарн поприветствовал военный совет князя ритуальными жестами рук, олицетворяющими благословение солнцем и небом всех, кто старается защитить свою землю от нашествия врагов, и, вопросительно склонив голову чуть вправо, тихо сказал:

— Я передал с друидами отвар весенних трав твоим воинам на валы, Новгородец-русич! Да увеличатся их силы трижды на благо спасения Киевской земли!

— Да увеличатся их силы трижды на благо спасения Киевской Руси? — неожиданно проговорил Олаф и встал, поклонившись верховному жрецу.

Военный совет замер на мгновение, вслушиваясь в новое название той страны, которую заселили они и их сородичи и которую они уже считали своей и защищали как свою, но только не решались дать ей имя своего народа. Вот теперь дух всех русичей, что с постоянным бдением следил за делами Верцинова сына, снизошел на их князя, и князь молвил то, что велено было самим небом.

— Да будет такс! — трижды подтвердили соплеменники князя волю неба и убедились теперь в необходимости защитить это право, дарованное им небом, в яростной борьбе с непрошеным врагом.

Когда возбуждение улеглось и успокоенные советники уселись на свои места, Олаф поведал Бастарну о донесении лазутчика из Лебедии.

Бастарн кивал Олафу, слушая его сухой, сдержанный рассказ, и чувствовал, что князь тяжело переживает случившееся.

— Я все понял, князь, — тихо проговорил Бастарн и медленно, но веско сказал: — Экийя не способна на подлость. Она слишком открыта для этого.

— Я был несправедлив по отношению к семье Аскольда? — с недоумением спросил Олаф жреца.

— Нет. Ты сделал все, что было возможно. Закон неба нарушила сама Экийя… Ее оно и наказывает… — терпеливо пояснил Жрец. — Она не только не последовала за Аскольдом, но она не оплакивала его, изменив ему с монахом…

В гридне наступила тяжелая тишина.

Все внимательно смотрели на верховного жреца, который очень мало изменился за эти годы жизни в Киеве и, как и прежде, ревностно оберегал свою веру. Необычна всегда была его одежда, расшитая красочным узором, изображающим лучистое солнце и золотистые треугольники, расположенные на плечах и горловине его хламиды. Как-то спокойнее и увереннее становились люди, прикасающиеся к его одежде, и мудрость, которую он хранил в себе, передавалась тем, кто хотел ее впитать в себя.

— Что посоветуешь делать с Экийей, Бастарн? — горько спросил Олаф, стараясь не прятать взгляд ни от задумчивого Стемира, ни от напряженного Свенельда.

— Боги не оставят ее в покое до тех пор, пока она не научится страданием очищать свою душу! — ответил Бастарн, и Олаф вздрогнул.

«Страдание — за страдание, око — за око…» — безнадежно подумал он, стиснув зубы и сжав руками виски.

— Ты делаешь то, что богами предначертано только тебе. Небо благосклонно к тебе, а это великий дар! — величественно проговорил Бастарн, встав перед Олафом.

Олаф тоже встал, слушая торжественные слова верховного жреца.

— Сейчас тебе выпало нелегкое испытание, но ежели ты его выдержишь, то Небо дарует тебе особое имя. — И, вздохнув, он добавил: —А что касается Экийи, то решайте сами, какую участь вы ей уготовите. Но у угров она не была!..

Все разошлись по своим делам, а Олаф все сидел за столом и не мог решиться пройти в клеть, где Экийя ожидала изъявления его воли. Кто ему мешает сделать то, что она просит? Никто! Но какая-то сила не пускала его к ней, и он пытался понять, в чем дело. Ведь он тоже желает ее, но… не сейчас. Сейчас враг у ворот… Его воеводы и ратники подвергают свою жизнь опасности, а он думает о похоти! Да, князь, о похоти, а не о любви! Спустись на землю! Хватит себе душу мутить! Олаф тяжело встал, вышел из-за стола и деревянными шагами подошел к двери. Немного подумал и, резко открыв ее, крикнул страже:

— Привести ко мне мадьярку!

Когда Экийю ввели, он стоял у окна и, чувствуя, что стража ждет его приказа, повелел:

— Оставьте нас одних. Она ни в чем не виновата.

Стражники удалились из гридни, но Олаф так и не мог обернуться к Экийе и будто чего-то ждал. Он смотрел на лужайку, освещенную косым лучом жаркого солнца, на летающих чижей и скворцов, промышляющих мошкарой, и старался собраться с мыслями, чтобы сказать ей что-нибудь доброе…

Он услышал шорох ее платья и, резко обернувшись, увидел прямо перед собой взволнованное красивое лицо.

— Прости! Прости, князь, что я при всем совете давеча смутила тебя! Обидел ты меня, не желая видеть мою красоту… — тихо и ласково проговорила она, пытаясь дотянуться дрожащей рукой до него.

Он прижался к стене и застонал.

— Уйди, Экийя! Ты любишь только свою красоту! — зло прошептал он.

— Опомнись, Олаф!

— Уйди!

— Хорошо, князь! Больше ты не увидишь меня, — ледяным голосом проговорила Экийя и метнулась за дверь гридни.