Князь Олег - Галина Петреченко

На Олафа смотрели Стемир и Эбон, Свенельд и Руальд, Глен и Мути, Рюар и Рулав, Гуды и юный Карл Ингелот, который, прибыв с торгом от фризов, передал поклон киевскому правителю от своего отца, грозного предводителя пиратов-фризов конунга Юббе, и, похоже, остался здесь надолго. Сопровождавший его меченосец фризов, зрелый воин Гуды, поняв, в какую ситуацию он попал со своим юным господином, с сожалением смотрел то на своего подопечного, то на именитого русича и чувствовал, что его опыт пиратских боев должен здесь пригодиться, хотя он и не ведает ни о черных, ни о белых уграх, о которых говорит Олаф.

Руальд и Эбон, два мудрых советника Олафа, кое-что знали об уграх-мадьярах, но пока хранили молчание.

Глен и Мути были тоже напряжении и сдержанны. Да, они с Аскольдом воевали мадьяр, в одном походе убили их вождя Арпада, дочь которого Аскольд взял себе в жены, да это все ведают: Экийя и поныне здравствует, теперь, правда, в объятиях христианского монаха. Вряд ли это она сумела встретиться со своими дальними родичами из Лебедии, что находится где-то на северо-востоке от Киева, и убедить их напасть на Олафа.

Свенельд, чувствующий себя при Олафе птицей-недоедком, но постоянно скрывающий свое недовольство, сейчас внимательно слушал Олафа, пытливо поглядывал на Стемира и пытался определить, как ему поступить. Ведь сейчас у Олафа уже нет той несметной дружины, которая была у него четыре года назад, когда он пришел покорять Киев. Сейчас его дружинники рассыпаны по охране кто где. Кто в древлянских лесах, кто в северянских степях, кто на сожских берегах, кто у сульских славян, кто у тиверцев, кто у дулебов, а кто уже и у хорватов. Разбросал ворохами, а теперь — не собрать крохами! Не успел Олаф бросить новый клич среди полян и русьских городов-крепостей о наборе в дружину, как угры тут как тут. Окружили город и требуют его сдачи! Крепко придумали! Хватит ли у Олафа духа одолеть их? И поможет ли ему в этом деле Стемир? Что-то они стали редко улыбаться друг другу… Неужели и тут не обошлось без проклятой мадьярки, сгрызи ее хворь!..

Рюар и Рулав, два друга-меченосца, как и Стемир, сопровождавшие Олафа еще со времен жизни в Рароге, благоговейно внимали всему, что говорил Олаф. Два верных стража и помощника Олафа во всех делах, они даже были похожи чем-то. У обоих открытые, честные лица, широкие добрые улыбки, когда им весело, и чутье на опасность, грозящую любому из этой великолепной четверки. Иногда, еще в Ладоге, их звали одним звонким прозвищем: «Лучеперые». «Лучеперые» были одеты лучше других, доспехи и кони у них были привезены из других стран, но умение сражаться и постоять друг за друга выделяло их среди прочих воинов. Любой из них Рюар или Рулав, Стемир или Олаф — нюхом чуяли опасность, угрожавшую кому-либо из четверых, и всегда оказывались рядом.

«Лучеперые» почувствовали, как накалился воздух гридни при вести о нашествии угров и причастности к этому Экийи. И как бы ни старался Олаф сейчас говорить о военном строе мадьяр, фундаментом и крепостью которого являлись их сцепленные кибитки или вежи, его советники слушали его невнимательно, и каждый в душе требовал немедленного если не возмездия, то уж непременно допроса этой дерзкой мадьярки.

Олаф почувствовал, что напряжение достигло предела, и, снова уловив из дальнего угла гридни шепотом произнесенное имя мадьярки, глухо проговорил;

— Легко обвинить во всем вдову Аскольда, Экийю. И у меня была первая мысль о ней, но… — он сознательно остановился, чтобы перевести дух и проверить себя: не смутился ли в какой-нибудь подлый момент и не выдал ли себя каким-нибудь лишним движением руки, ведь абсолютно все замолчали и жадно внимают ему, а так внимать они могут только искренним словам.

«Не оступись, Верцинов сын!» — мысленно приказал себе Олаф и тихо продолжил:

— Кто из вас помнит наш первый поход из Киева? Мы тогда осилили древлян, а христианский проповедник Софроний…

И тут загудела гридня. Да! Все вспомнили, что этот христодул предсказал тогда, что какие-то кочевники нападут на Киев… Где он сейчас, этот колдун византийский?..

— Этот христодул исчез из Киева, — мрачно объявил Олаф, когда страсти немного улеглись, но снова вспыхнули, как только он поведал о бегстве Софрония.

Да! Теперь всем ясно, что Софроний был связан не только с мадьярами, во и прежде всего с Византией, которая по-прежнему следит за событиями в Киеве и не желает упустить из рук свое Шестидесятое архиепископство в списке епархий, зависящих от главы константинопольского духовенства.

Мути вспыхнул, как только понял, о чем идет речь. Глен склонил голову и тихо подтвердил:

— Ты прав, Новгородец-русич! Они давно боятся Киева, еще со времен походов Аскольда на Царьград… Ведь они дань обещали платить Киеву, только чтобы мы не бегали на них…

— Но… — Олаф понял, что направил мысли советников в нужное русло, и как бы нехотя предложил: — Хотите видеть вдову Аскольда? Она ждет вашего решения…

— Кто откажет себе в удовольствии лишний раз поглазеть на необыкновенную красавицу, пусть даже родом и из вражьего стана! Чего ж ты молчал, Олаф! — засмеялись «Лучеперые», стараясь своей шуткой сбить враждебное отношение к прекрасной мадьярке стариков и желчных завистников, к которым они относили Свенельда.

Но Свенельд молчал. Он знал, что этот лакомый кусочек он никогда никакими усилиями заполучить не сможет, но вот любопытство раздирало душу, кого из «Лучеперых» предпочтет мадьярка…

— Свенельд! Позови вдову Аскольда! — услышал он вдруг приказ Олафа.

— А я и не мечтал о такой доле! Такую красавицу и так близко увидеть! Не ослепнуть бы! — крикнул Свенельд и, гордо выпятив грудь, двинулся к двери.

Грянул хохот.

— Не знал, что и ты страдаешь по ней! — покачал головой Олаф.

— А кто еще страдает по этой мадьярке? — весело спросил Свенельд, круто развернувшись от двери гридни к Олафу.

— Все бы тебе знать! — отмахнулся Олаф и полушутя, полусерьезно потребовал: — Веди ее скорей сюда! А то нам нужно допросить еще ее мужа-монаха!

Свенельд, послушно кивнув князю, исчез за дверью, и в гридне воцарилась тишина.

— Почтенный посол Эбон, я попрошу тебя помочь мне в этом деле, — обратился Олаф к своему мудрому советнику и тихо объяснил: —Мои дозоры все в один голос твердят, что Экийя ни на один день не покидала Киев все эти четыре года, ибо таков был мой приказ!

— Я знаю об этом, — спокойно ответил благородный русич и предположил: — Может, она владеет особым даром? Ей помогают силы тьмы, — быстро проговорил Эбон, вспомнив недавний допрос лазутчика, бывшего с торгом в Лебедии и говорившего, что видел там Экийю не однажды. Как такое могло быть, не могли пока понять ни Олаф, ни Эбон и верили в это с огромным трудом, если не сказать, что не верили совсем. Но лазутчик упорно настаивал на своем: Экийя была в гостях у воеводы Альмы! И не раз!

Экийя вошла в гридню в сопровождении Свенельда и всем своим видом дала понять, что она не только не боится допроса варязей-русичей, но что ей и бояться их нечего: она перед ними чиста! Ее красивая голова с пушистыми черными волосами была величественно приподнята и являла ту породистую стать, с которой Экийя родилась на этот свет и которая проявляется в таких людях в особо опасные для них моменты. На ней было, как и прежде, полугреческое, полумадьярское платье, богато украшенное грибатками, плетеные узоры которых она сама расшила драгоценным зеленым бисером, что красиво подчеркивало ее золотисто-смуглую кожу и нежный румянец на щеках.

Да, даже видавшие виды заморские пираты и мудрые советники киевского князя закрыли рты, когда в гридню вошла эта гордая статная красавица. Замолчал и Олаф, вглядываясь в лицо Экийи и стараясь найти в нем то выражение злорадного торжества, которое неминуемо должно было бы проявиться, будь она в чем-то коварно замешана. Да и зачем в случае предательства ей нужно было возвращаться в Киев? Могла бы остаться без риска для себя в стане Альмы!.. «Да не была она там; хоть тресни, не верю!» — подумал Олаф, с трудом отрывая взгляд от лица Экийи.

Экийя перебирала дрожащими пальцами плетеные детали грибатки, свисавшие с роскошного пояса, плотно облегавшего ее грациозную тонкую талию, и молчала, бросая нетерпеливые, быстрые взгляды на Олафа, боясь не выдержать и сказать ему: «Как я люблю тебя, Новгородец-русич! Ну неужели ты думаешь, что я предала тебя этим мадьярам! Не смотри на меня как на колдунью! Сам виноват, запретил мне появляться там, где я могла бы видеть тебя… Побоялся взять меня во вторые жены? Такой витязь! Столько народов словенских покорил, а ко мне подойти боишься!»

— Скажи, Экийя, — услышала она его тихий голос и чуть не застонала в ответ. Столько теплоты, столько любви услыхала она в тех словах, которые он произнес, казалось, небрежно.