Соседи - Евгений Суворов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Георгий Алексеевич, вы, конечно, знаете, зачем я пришел?
— Знаю.
Ивана обидел такой сдержанный и короткий ответ. Да Иван бы на месте Сухарева вылез из-за стола, первый бы протянул руку, сел рядом, — и такой бы разговор завязался между ними! А он сидит, и хоть бы тебе что! Как будто каждый день по десять тысяч предлагают! Ивану вот никто лишнего рубля не дал! Ну ведь не богачи, а ни с какой стороны не подступиться! Вот время настало: ничем не удивишь!
— Деньги мы взять не можем, — проговорил Сухарев, как будто выплеснул на Ивана ушат холодной воды. Иван даже привстал со стула.
— Как это не можете? Ты, Георгий Алексеевич, здесь самый главный, все от тебя зависит.
— Без сельсовета ничего не выйдет, — сказал председатель.
С Ивана как будто камень свалился… Он даже пересел на другой стул — был уверен: теперь можно сидеть не только на другом стуле, а хоть на полу, хоть на подоконнике, и все у него пойдет хорошо!
— Ну, это, считай, вопрос решенный: у меня с Советской властью хорошие отношения, — сказал Иван. — Там же Илья Иннокентьевич председателем, бывший шангинский бригадир! Мы с ним дружно жили.
— Это хорошо, что дружно, — ответил председатель.
Иван считал вопрос с деньгами решенным, а Георгий Алексеевич опять ему размышление подкинул:
— Иван Захарович, я за тебя переживаю!
— Как же ты за меня переживаешь, если деньги не хочешь взять?
У Георгия Алексеевича мелькнула мысль, что в последний момент Иван дрогнет, отступится, и все кончится маленьким анекдотом, в котором никому плохо не будет.
19
— Ты что, шутишь над нами? — спросил Илья, когда ему и Сухарев и Кирпиченко рассказали в сельсовете про Иванову затею.
Иван сел вместе со всеми за стол и, как-то само собой получилось, оказался с краю, — вроде как не совсем его считали своим! Скорее всего, так никто и не думал, но так выходило: с краю-то Иван сидел!
Прошла минута тишины; эта минута и молчание как раз и нужны были Ивану, — чтобы его ответ был не бегом, не наспех, как будто на сто рублей…
— Что ж я, Илья Иннокентьевич, не могу подарить колхозу десять тысяч? Никак не пойму, чему вы удивляетесь: я же не прошу, а отдаю!
— Если бы попросил, понятнее было, — сказал Илья.
Слушает Иван и не понимает: хвалит его Илья Иннокентьевич или ругает? Скорее всего, хвалит, — ругать-то вроде не за что!
— Ты бы отдал десять тысяч? — спросил Илья у председателя колхоза.
— У меня таких денег никогда не было, — ответил Сухарев.
— Ну, если б были?
— Были бы деньги, и было бы стране тяжело, отдал бы, — куда бы я делся?
Илья заулыбался и как-то уж очень пристально посмотрел на Ивана, как будто хотел удостовериться, Иван это или не Иван, и сказал:
— Все бы так рассуждали, мы бы где сейчас были! А ты, Михаил Александрович, подарил бы? — спросил Илья. Ему интересно, что скажет главный бухгалтер! Пусть не десять, но пять тысяч, наверно, было у него на книжке! Такой же, как Иван, бережливый… Такой же молчун, если не больше…
Михаил Александрович даже не стал отвечать на пустой вопрос.
— А ты? — спросил у Ильи Георгий Алексеевич.
— Иннокентьевич отдал бы, — заступился за него Иван. — Он отдал бы.
— Вот это мне нравится, — весело сказал Сухарев, — Иван Захарович защищает Илью Иннокентьевича! Да мы на него не нападаем!
— Вы на меня нападаете, а значит, и на него, — с какой-то особой значительностью проговорил Иван. Он уже не чувствовал себя сидящим с краю.
Сухарев пригладил рукой и без того хорошо причесанные черные длинные волосы, поправил галстук, который не надо было поправлять.
— И на тебя никто не нападает, — сказал он.
— Деньги не берете, — ответил Иван.
— А ты что скажешь, Михаил Александрович?
— Надо взять.
С лица Ильи исчезло веселое выражение, он еще раз как-то очень глубоко взглянул на Ивана, как будто не узнавал его, и громко сказал:
— С Марьей инфаркт будет — это я вам точно говорю!
— Я свои десять тысяч предлагаю, — пояснил Иван. — Марьины останутся.
Иван достал из внутреннего кармана пиджака сберегательные книжки, сложил по порядку — две, которые скоро будут колхозными, сверху, Марьину — снизу, — и, нисколько не сомневаясь, что делает правильно, протянул их Михаилу Александровичу. Как и в тот раз, возле конторы, Михаил Александрович не стал смотреть, а сразу же передал книжки Сухареву. Тот медленно, все больше хмурясь, полистал их, улыбнулся чему-то, вроде как похвалил Ивана, и бережно, будто в руках у него были живые птицы, готовые при малейшей оплошности выпорхнуть из рук, передал книжки Андрееву. Илья глянул на последние суммы, что-то прибросил на счетах.
— Двадцать тысяч! — не без удивления сообщил он. — Так ни рубля и не истратил?! — еще больше удивился он. — Для колхоза берег, что ли?
— Считай, что так.
— Я тебе, Иван Захарович, советую подальше держаться от Михаила Александровича…
— Это почему же? — спросил Иван. Он отлично видел, что Илья — шутит.
— Сейчас скажу, раз не понимаешь… Да ты с этим другом без штанов останешься! Он и твои десять тысяч запишет, и Марьины! И не заметит, как сделает! Ты что, не знаешь Михаила Александровича?!
Все четверо засмеялись.
— Держи, — сказал Илья, возвращая Ивану сберегательные книжки. — Спрячь подальше. Главное, ему не показывай, — Илья кивнул на Михаила Александровича.
Одну из книжек, самую новенькую, Иван положил в карман, а две оставил на столе. А чтоб хорошо было видно, что они теперь — колхозные, отодвинул их подальше от себя. С трудом оторвал взгляд от сберегательных книжек — хотел посмотреть, какое он произвел действие: может, теперь Илья Иннокентьевич перестанет шутить?
Никто больше не улыбался, а молчание было настолько долгим и тягостным, что у Ивана вдруг зазвенело сразу в обоих ушах, — как будто на жизневской горе за Бабагаем били в церковные колокола.
— Иван Захарович, почему ты хочешь сделать подарок? Может, взаймы? Тебе же лучше!
— Да что вам — трудно взять, Георгий Алексеевич?
— Ты думаешь, Иван Захарович, колхоз нуждается в твоих десяти тысячах?
— Я для себя стараюсь!
— Понимаю, — сказал Сухарев. — За деньги должны думать о тебе лучше?
— А почему бы нет? Это же свои, кровные, а не какие-нибудь…
— В самом деле без хитрости отдаешь? — никак не хотел верить Сухарев.
— Это у вас какая-то хитрость — не берете.
— А почему тайком от Марьи?
— Пусть пока ничего не знает… Для нее же лучше, Георгий Алексеевич…
— Своим подарком, Иван Захарович, ты всех ставишь в неловкое положение…
— Точно-точно, — подтвердил Илья. — Ты даже не представляешь, что может из этого выйти! Еще спасибо скажешь, что не взяли!
— Что будем делать? — спросил Сухарев. — Илья Иннокентьевич, ты знаешь человека, тебе и последнее слово.
— У нас даже заявления не было, — сказал Илья. — Поговорили и разойдемся.
— Заявление будет, — сказал Иван. — Хоть сейчас могу написать. Только продиктуйте.
— Подумай, Иван Захарович, хорошенько. Куда торопишься? Успеешь отдать.
— Неужели я стал бы предлагать такие деньги не подумавши? Илья Иннокентьевич, ведь ты меня знаешь.
Все трое долго молчали. И деньги брать не хотели, и резко отказывать нельзя было.
— Надо кончать разговор, — сказал Илья, — Ивана мы все равно не переспорим, — и он первым поднялся из-за стола.
20
Наталья видела, как Иван зашел в ограду, но продолжала полоть гряду в маленьком огородчике. Иван сидел на крыльце и ждал, когда подойдет Наталья. По тому, как долго она не вылезала из огородчика, — когда уже не полола, а просто так сидела на низком колодезном срубе, — Иван понял: сестра не хочет с ним разговаривать. Он поднялся с крыльца и как ни в чем не бывало пошел в огородчик. По мере того, как Иван все ближе подходил к Наталье, она все больше поворачивалась в его сторону, и, когда он остановился в двух шагах от Натальи, она отвернулась и стала смотреть в колодец — как будто хотела броситься туда, только бы не видеть Ивана.
— Здравствуй, сестрица, — сказал Иван каким-то не своим голосом, как будто охрип, накричавшись в лесу, или был после болезни.
Наталья, съежившись, продолжала сидеть на краю колодца и не знала, что сказать Ивану.
— Братец нашелся, — едва выговорила она, поднимаясь со сруба. — Ты хуже чужого…
Наталья больше не могла говорить и чуть не бегом кинулась в избу. Иван пошел следом за нею, старательно, как у себя дома, закрывая за собой едва живые скособочившиеся воротца. Пока шел до крыльца, ему казалось: Наталья закроется и не пустит его.
Стоял на крыльце и, как ни хотел, а не мог обидеться на сестру: не легко ей живется с оравой детей… Пусть посердится…