При дворе Тишайшего. Авантюристка - Валериан Светлов

Дождь перестал, но ветер с неимоверной силой гнул деревья и нагонял новые и новые страшные тучи, так что небо ни на мгновение не прояснялось; обеим девушкам пришлось бежать по мокрым тропинкам, не разбирая огромных луж.

Вот они уже и у заветного тына.

Тихий, сдержанный шепот, слабый вскрик нарушил вдруг ночную тишину. Через мгновение все смолкло под большой, развесистой яблоней…

III. Переполох

В домовой церкви князя Пронского собралось небольшое общество приглашенных к венчанию княжны — только родственники Пронского да Черкасского.

Сам жених, в дорогом кафтане с сердоликовыми и изумрудными пуговицами, унизанном жемчугами и обшитом золотыми кружевами и такой же бахромой с кистями, стоял, усиленно пыхтя и тяжко отдуваясь от волнения, одышки и грузного наряда.

Парчовые сапожки, шитые драгоценными камнями, жали ему ноги, тяжелая горлатка, или «душчатая» шапка, стесняла ему голову, но до венчания снять ее не полагалось. Этот странный головной убор, который иностранцы называли «башней», был знаком отличия: он считался принадлежностью одних царей и думцев. Лишь при особом торжестве, каковым считалась свадьба, дозволялось являться в этом уборе именитым дворянам и князьям. В горлатке стояли в церквах и сидели на званых обедах. Дома же она красовалась на виду, напяленная на расписной «болванец».

Князь Черкасский особенно гордился своей горлаткой, потому что она указывала на его большой чин и была очень дорогою благодаря огромному яхонту[27] чистейшей воды, вделанному в «запону», красовавшуюся посреди шапки и переливавшуюся множеством багровых огней. Григорий Сенкулеевич знал, что его яхонт «почитай что» единственный на всей Руси, если не считать такового на царевом скипетре, а потому очень гордился и хвастался своей горлаткой.

Пронский, тоже разодетый богато, мрачно шагал по церкви, переходя от будущего своего зятя к боярыне Хитрово, которая была посаженой матерью.

Елена Дмитриевна вопреки своему обыкновению была одета не по-свадебному— в простом парчовом сарафане своего излюбленного небесно-голубого цвета; она нетерпеливо поводила плечами и хмурила свои брови от гнева, что не все идет с такою быстротой, какой она желала. Ее лицо было чрезвычайно бледно, а выхоленные руки мяли парадную шелковую ширинку, украшенную узорами и дорогими кистями на уголках.

— Да скоро ли княжна выйдет? — нетерпеливо спросила она подошедшего к ней Пронского, который, видимо, и сам был очень встревожен.

— Сам не знаю, что приключилось, — ответил он. — Вот и боярыни, что снаряжали ее, собралися, а ее все нет. Богу, вишь, молится.

— Что-то долго как? — насмешливо обронила Хитрово. — Чудится мне, хитришь ты со мною.

Пронского и самого начали одолевать сомнения. Долгое отсутствие дочери было странно и необъяснимо. Он сам видел ее почти готовой, после этого прошло уже много времени, а ее все нет как нет.

Все с великим недоумением переглядывались и начали беспокойно перешептываться.

Черкасский снял наконец свою горлатку и, вытирая вспотевший лоб, морщась от боли в ногах и висках, подошел к Пронскому.

— Что ж это, издевку чинит надо мною твоя дочь, али как? Чай истомились мы все, ее дожидаясь. Пошли-ка проведать…

— Посылал, сказали — сейчас будет, — неуверенно ответил Пронский.

— Что-то виляешь, князь, ровно пес хвостом? — подозрительно проговорил жених.

Пронский нахмурился— Черкасский никогда еще не говорил с ним в таком непозволительном тоне.

К ним подошла Елена Дмитриевна и подлила еще масла в огонь.

— Будто свадьбе-то и не бывать? — насмешливо проговорила она, улыбаясь одним ртом, в то время как ее глаза, злобно сверкая, устремились на злополучного отца невесты.

— Вздор брешешь! — вздрогнув, ответил Пронский.

— Мне сказывала о том гадалка Марфуша! — многозначительно проговорила Елена Дмитриевна.

— Чего ты хочешь, чего ты хочешь от меня, сказывай? — схватив ее за кашмировый рукав дорогого опашня[28], спросил выведенный из терпения Пронский.

— Невесту посмотреть хочу, — решительно сказала Хитрово.

Черкасский, ничего не понимая, смотрел на обоих.

— А если обманешь? Если я напрасно девичий век загублю, и ты мне колдуньи не отдашь? — приближая свое лицо к уху Елены Дмитриевны, тихо спросил Пронский.

— Отлыниваешь? — ответила она. — Обвенчай дочь и возьми себе колдунью.

— А если Ольга… — теряясь, шепнул князь.

— Сбежала? — помогла ему боярыня.

— Нет, не сбежала она.

— А что же тогда? — встревоженно спросила Хитрово.

— Руки на себя наложит, вот что! Тогда как?

— Ну, князь, меня на это не подденешь! — злобно рассмеялась боярыня. — Посылай-ка за невестой… Виданное ли это дело, чтобы девка перед венцом руки на себя наложила…

— Пора, князь! — вдруг раздалось несколько голосов приглашенных родственников, потерявших терпение.

Пронский вышел из церкви и послал одну из мамушек за Ольгой.

Мамушка заковыляла на женскую половину, где уже, в свою очередь, сильно волновалась вся дворня, изумленная, что боярышня так долго не выходит из своей опочивальни.

— Войти бы! — проговорила одна девушка.

— Да дверь, вишь, заперта, — возразила другая.

— Ой, не к добру это, не к добру это! — покачала головой старая нянюшка. — Недаром сегодня собака на дворе выла.

— Да будет тебе, ворона! — огрызались девушки. — Что не к добру-то?

— Постучись-ка, девонька! — распорядилась нянюшка.

Девушки кинулись к дверям и сперва робко, потом все смелее стали стучать в них. Скоро они пугливо начали  жаться одна к другой, в самом деле предчувствуя приближение беды.

— Горох-от я сегодня просыпала, — зашамкала старая нянюшка, — вот оно к слезам и вышло.

— А я во сне малину чистила, — проговорила одна из девушек, — сидим мы это будто, девоньки, у себя за столом, в девичьей, стол накрыт белой-белой скатертью, а в лукошках поставлено малины видимо-невидимо! Скатерть-то белая беспременно к покойнику!…

— А малина — к порке, — смеясь проговорила девушка и спряталась за спину подруги, когда костыль старухи погрозил ей.

— А и впрямь, девоньки, плохо нам будет, если что с боярышней приключится.

— Чему при ключиться-то? Понаприте-ка лучше на дверь, — предложила степенного вида женщина, ключница князя Пронского, Анна Маркелловна.

В стороне от суетящихся девушек, встревоженных мамушек и нянюшек, стояла высокая женщина в шугае и в платке на голове. Ее пытливые глаза встревоженно перебегали с лица на лицо и еще тревожнее останавливались на дверях, ведших в горницу княжны.

В это время прибежала запыхавшаяся мамушка и, расталкивая толпу, кинулась к дверям.

— Боярышня, открой! — крикнула она. — Князь-батюшка дюже серчает, жених в церкви сердцем изныл.

— Кричи, кричи, а ответа-то и нет!

— У княгини-матушки были ли? — спросила мамушка.

— Спроведывали, княгиня спит… А княжна давеча у нее была.

Мамушка и Анна Маркелловна начали неистово барабанить в двери, но за нею ничего не было слышно.

— Что ж делать-то будем? — заволновались все, с недоумением и жестоким испугом переглядываясь.

Тогда выступила вперед женщина в платке.

Это была ключница Черкасского, Матрена Архиповна.

— Двери надо выломать, вот и весь сказ, — проговорила она. — Может, с княжною-то плохо.

Все молчали, не зная, следует ли предпринять то, что им советовали.

Дворня прибывала; люди, один за другим, уходили из церкви и наполняли сени перед горницей княжны. Мамушка выла, не смея вернуться без Ольги в церковь.

А между тем время все шло и шло. Гроза стихла, дождь перестал, небо прояснилось, и сквозь разорванные тучи пробивалась луна. Кое-где встрепенулись птички и, высовывая из-под листочков свои головки, отряхивались, намереваясь улететь. Вот раздалась нежная трель соловья, ему откуда-то завторил другой.

В церкви окончательно все смутились, когда трепещущая мамушка, заикаясь, передала Пронскому, что дверь горницы княжны твердо заложена, а сама невеста вовсе не откликается.

Борис Алексеевич стал белее снега, и его глаза сверкнули, как два раскаленных угля. Он молча последовал за мамушкой.

В дверях его остановили Черкасский и Елена Дмитриевна.

— Что, моя правда? Свадьбе не бывать? Невеста с милым дружком, поди, уже где-либо окрутилась… вокруг ракитова куста? — прошипела Хитрово на ухо Пронскому.

— Уйди, подлая, не то убью! — резко отстранил он ее от себя.

— А и впрямь, князь, кажись, мне не видать твоей Ольги Борисовны, сдается мне так, — остановил князь Черкасский.

— Живою или мертвой, а будет она твоей! Брешут старые… сомлела[29] она, поди, в горнице, вот и весь сказ, — торопливо кинул ему Пронский и пошел вон из церкви.