Падшие в небеса - Ярослав Питерский

— Товарищ майор оперуполномоченный Мельников по вашему приказанию прибыл!

— Мельников. Вы захватили материала по Розенштейну?!

— Так, точно! Вера напряглась. Сердце екнуло. От слов этого мерзкого, маленького, человека, зависит судьба ее отца и дяди Левы!

— Докладывайте Мельников.

— В присутствии посторонних? — удивлено спросил Мельников.

— Если я говорю — докладывайте, значит в присутствии этого человека! — рявкнул Григорян. «Он очень крут и груб с подчиненными! Очень! Он с презрением смотрит на этого старшего лейтенанта и не скрывает своего призрения! Он, не любит этого человека! Но тогда зачем держит рядом? А может и не держит…» — подумала Вера.

— Товарищ майор! Справка по делу номер двести тридцать шесть дробь сорок восемь один. В настоящее время дело о вредительстве на Красноярском паровозоремонтном заводе имени товарища Орджиникидзе закончено. Дело возбуждено по статье пятьдесят восемь, дробь девять — вредительство. И пятьдесят восемь, дробь одиннадцать — создание преступной антисоветской организации. Дело вел следователь Мальков. Курировал заместитель начальника УГПУ Красноярск Поляков. Дело было передано в суд. Состоялось рассмотрение специальной коллегии суда. В настоящее время дело архивировано и передано по месту отбывания сроков осужденных. Всего по делу проходили пять человек — все они признались в совершении преступлений. Предусмотренных статьями пятьдесят восемь дробь шесть, восемь, одиннадцать, двенадцать УК РСФСР.

— Что? Что? — вскрикнула Вера. Она вскочила. Григорян тоже поднялся и подойдя к Щукиной поддержал ее за локоть.

— Ну, Ну. Вера Петровна. Давайте дослушаем доклад. А потом вопросы. Потом. Продолжайте Мельников. Фамилии и имена и сроки?! Что там? В итоге, что там? Мельников, пожал плечами и посмотрев в бумагу, равнодушным тоном — отчеканил:

— Пять человек. Антонов Илья Петрович, тысяча восемьсот девяносто девятый год рождения, мастер цеха — десять лет без права переписки, этапирован в один из лагерей Краслага. Петровский Поликарп Андреевич, тысяча восемьсот девяносто пятый год рождения, инженер цеха — двадцать пять лет без права переписки, этапирован в один из лагерей Норильлага. Розенштейн Лев Моисеевич — вэмээн. Приговор приведен в исполнение пятого января тысяча девятьсот тридцать восьмого в присутствии спец комиссии. Щукин Петр Иванович, тысяча восемьсот девяностый год рождения, рабочий, цеха — десять лет без права переписки, этапирован в один из лагерей Краслага. Якиров Альберт Иванович, мастер цеха — пятнадцать лет без права переписки, этапирован в один из лагерей Дальлага… Мельников не успел договорить. Вера упала в обморок — рухнув на кресло. Григорян склонился над ней и заорал:

— Все! Все! Документы мне на стол, и — Глашу, Глашу, сюда позвал, и свободен! Мельников, равнодушно пожал плечами, пройдя к столу, положил папку.

Повернулся, не глядя — на суетящегося, возле Веры, Григоряна, вышел из кабинета. Майор попытался привести Щукину в чуства. Дул ей на лицо и гладил по щекам. Но это не помогало. Офицер подскочил к окну и схватил с подоконника графин с водой.

Сделав большой глоток прямо, он прыснул на Веру, словно на белье, перед гладкой. Щукина застонала и приоткрыла глаза. Появилась Глаша. Она предусмотрительно держала в руках ватку, смоченную нашатырем.

— Вот Александр Рубенович, под нос ей суньте, легче будет. Григорян схватил ватку и замахав руками крикнул:

— Чая! Чая принеси еще! Да покрепче! Глаша вздохнула и удалилась. Вера пришла в себя от резкого запаха спирта. Поморщилась и с ужасом посмотрела на Григоряна. Затем обвела комнату взглядом и спросила:

— Где он?

— Кто? — испугался Григорян.

— Ну, этот страшный человек?! Который, читал эту страшную бумагу?!

— А! Мельников? Я его прогнал, прогнал, Вера Петровна! Вера Петровна! Не надо так волноваться! Вы же слышали — ваш отец жив! Жив!

Щукина отмахнулась от Григоряна. Она тяжело дышала. Покачав головой, поправила волосы — сжала виски ладонями и тревожным голосом спросила:

— Что он читал?

— Он читал справку. Она составляется по каждому делу. Вот.

— Выходит, это окончательный приговор?!

— Да…

— Хм, странно. Как, все быстро! Это не может быть! Григорян, выпрямился и достав из портсигара, очередную папиросу, чиркнул спичкой. Лукаво сощурившись, посмотрел в окно:

— К сожалению, Вера Петровна. Все это может быть. И уже свершилось. Ваш отец осужден. Но, как вы слышали — у него лишь десять лет без права переписки! Это самый маленький срок из всей группы…

— Что?!! Что?!! Самый маленький срок?!! И вы хотите меня этим успокоить?!! Десять лет без права переписки не за что!!! Не за что!!! И это, по-вашему — благо?!!

— Успокойтесь! Успокойтесь! Вера Петровна! Прекратите тут истерику! Не за, что наш народный суд не дает! Значит, были причины! Успокойтесь! — вскричал Григорян. Его лицо побагровело. Он в ярости замял горящую папиросу в пепельнице. Маленькие угольки посыпались на пол. Майор подошел к буфету и достал фляжку.

Обычную, железную, солдатскую фляжку. Открутив крышку, сделал несколько глотков.

Затем, задержав дыхание — занюхал рукавом. Лицо его еще сильней налилось кровью. Вера с ужасом смотрела на этого человека. Она хотела кричать, но сдерживала себя. Она понимала — ее истерика, сейчас, ничего не решит. Григорян еще раз приложился, к фляжке и тяжело дыша, спросил:

— Хотите спирта? Легче будет…

— Что? — Вера вздрогнула.

— Спирта хотите? — переспросил Григорян.

— Нет, мне нельзя…. У меня ребенок будет,… - обречено ответила Вера. Она не знала — зачем это сказала свою самую сокровенную и приятную тайну?! Зачем доверилась этому человеку? Ребенок! Ее и Паши ребенок! Она, рассказала какому-то тюремщику и противному типу — который, с такой легкостью, говорит, о ее безвинно арестованном отце и возможно — причастен, к его суду! Она сказала этому человеку о ребенке?! Самом дорогом — что у нее есть сейчас! Там, бьющимся, где-то, под сердцем — маленьком существе! Нет, она зря сказала этому человеку! Зря! Майор посмотрел на нее завороженными глазами. Он, словно, опомнившись, снова глотнул из фляжки. Закрутил крышку и убрал сосуд в шкафчик. Поправив портупею и гимнастерку, взял папку. Григорян не решался посмотреть на Веру. Как ей показалось, этому человеку было стыдно. Вера взяла стакан с остывшим чаем и сделав большой глоток, спросила суровым тоном:

— Что, он там, прочитал про дядю Леву? Григорян еще раз взглянул в папку и словно актер на сцене — бросил пафосную фразу:

— Он не дядя Лева! Поймите дорогая Верочка! Он не дядя Лева! Он Лев Моисеевич Розенштейн! Опасный государственный преступник! Шпион, работавший на английскую разведку! Он диверсант и вредитель! Он глава подпольной группы! Он не дядя Лева! И поэтому — его ждало суровое наказание дорогая Верочка!

— Это для вас он — не дядя Лева! А для вас я — не дорогая Верочка! Я Вера Петровна Щукина! Дочь потомственного рабочего Петра Ивановича Щукина! Которого вы упрятали в лагерь на десять лет! Вот! Григорян, тяжело вздохнул и словно, обессилив — рухнул в кресло и закрыл глаза. Было видно — он не хотел разговаривать.

— Вы так и не ответили мне? Что с дядей Левой. Что там про пятое января? Григорян вновь тяжело вздохнул. Покачал головой и выдержав паузу — ответил хрипловатым голосом:

— Он расстрелян Верочка. Расстрелян. Как враг народа. Приговор приведен в исполнение. Вот. Вот почему, ни у вас, не у его родни — не принимают посылки. Посылки и передачи положены лишь тем, кто находится тут, в тюрьме. И тем, кому это разрешено по закону. Вера, сидела пораженная. Она представила глаза тети Розы — эти измученные, горем глаза! Глаза человека, который все еще — надеется и не знает, что все уже напрасно! «Страшно! Как это страшно! Она ходит сюда каждый день. А его уже нет давно! Давно нет! Его даже не похоронили по-человечески! Нет даже могилы!» — подумала Вера и спросила:

— Где его похоронили?

— Что? — Григорян вздрогнул.

— Я спрашиваю, вы хоть, можете сказать, его жене — где, он похоронен? Григорян закрыл глаза. Он погладил свой большой нос с горбинкой пальцами и тихо ответил:

— Нет-нет. Я не знаю. И не могу знать. Возможно где-то, на спецучастке. Есть такие — на том берегу Енисея. Ближе к карьеру, в горах. Там, где-то. Но точно, не скажу. Да и зачем? Зачем ей знать? Зачем это надо?! Пусть думает, что он жив и где-то в лагере. Так легче будет. Пусть.

— Вы хотите сказать, что все эти люди, которые тут мучаются у вас, и у которых не принимают передачи — уже расстреляны?

— Не знаю! Возможно! Возможно! Но вам-то, это, зачем знать? Пусть думают, что они живые! Так легче!

— Что? Легче?

— Да, Вера! Лишить людей надежды — куда страшнее! Вера, смотрела на этого человека, который, даже боялся — открыть глаза и понимала — он прав! «Он прав и она должна — с этим смириться! Смириться! И жить, жить с этим всю оставшуюся жизнь! Как она может выйти и сказать тети Розы, что ее Левочка — мертвый?! Как?! Нет! Она не сделает это!»