Полуночное танго - Наталья Калинина

Петр Дмитриевич, как всегда, поспешно вскакивает со своего места, чтоб выдвинуть для Оли стул, и тут же садится, покосившись на мать. Баба Галя еще в самом начале устроила ему разнос за то, что пробовал ухаживать за Олей.

— Она тебе в дочки годится, старый черт, а ты усы свои жидкие облизываешь. Смотри у меня, козел блудливый.

С тех пор в присутствии матери Петр Дмитриевич старается как можно меньше уделять Оле внимания. У сына с матерью странные отношения — Петру под пятьдесят, преподает в школе физику, а мать слушается без оглядки. По складу характера он полная ей противоположность. «Размазня» — презрительно окрестила его баба Галя. Зато младший сын, Александр, которого Оля видела всего раз, тот даже и внешне вылитая мамочка. Но не сложились у бабы Гали отношения с невесткой, и к сыну она, по собственному выражению, «похолодала душой».

Они молча едят густой борщ, заправленный старым салом, — за столом здесь разговаривать не принято, — пшенную кашу с «магазинным» молоком. К концу обеда на пороге появляется Валерка со своим дежурным «привет семье», веселый, попахивающий пылью и бензином. Баба Галя обедать его не приглашает — у них это не принято, но домашнего консервированного компота все-таки наливает.

— Ну как, баба Галя, спичек напасла? — с места в карьер спрашивает Валерка. — Слыхал, дорожать будут.

— Да что ты! — всплескивает руками баба Галя.

— Коробок целый гривенник стоить будет. Давай-давай — запасай. Их и так уже дают по пять штук в руки.

Валерка садится за стол и, оттопырив мизинец с черной мазутной каемкой, пьет маленькими глотками густой вишневый компот, озорно поглядывая на Олю.

Оля видит презрение в глазах Петра Дмитриевича. Да, он презирает Валерку всей душой за то, что тот постоянно разыгрывает мать, которая все принимает за чистую монету, и недолюбливает за то, что Оля, как он считает, уделяет ему слишком много внимания, а главное, за то, что Валерке дано быть душой общества.

— Ну ладно, Петро, чем зуб на меня точить, лучше бы с учеников своих стружку снимал, — самым серьезным тоном заводит Валерка. — Полчаса назад твой вечерник Митька Кусков за рупь налил мне целую канистру из казенного бака. Слыхал, он у тебя в отличниках ходит…

Петр Дмитриевич краснеет, и Оля чувствует, что ему неловко перед ней за своего вечерника, а больше — за свою беспомощность дать отпор «племянничку». Петр Дмитриевич с озабоченным видом ест вишни, звякая ложкой о стакан и выплевывая косточки прямо на синюю в белый горошек клеенку.

А Валерку несет дальше. Подмигнув Оле, он притворно внимательно глядит на Петра, потом, наклонившись в его сторону и понизив голос до таинственного шепота, говорит:

— Иду я, значит, сегодня по базару и вижу — впереди фигура знакомая маячит. Подхожу ближе — Алевтина. Повисла у военного на руке, знакомый или нет — не успел разобрать: скрылись оба в толпе, только полковничьи звезды перед глазами блеснули.

Валерка явно перегнул, и Оля от неловкости заерзала на стуле. Алевтина — бывшая жена Петра, с которой он до сих пор не оформил развода, потому что еще питает к ней нежные чувства.

— Чего я ему, старому дураку, и талдычу, — с готовностью подхватывает баба Галя. — Нагуляет на стороне, а ты по гроб алименты платить будешь.

Петр Дмитриевич наскоро вытирает рот посудным полотенцем и, вскочив из-за стола, идет к большому сундуку в углу за печкой, где баба Галя держит запасы муки и круп.

— Ибрагим, Ибрагим, айда на лавке посидим, — зовет он, и кот, прыгнув на колени хозяину, кладет ему передние лапы на плечи и с ласковым мур-муром заглядывает в глаза. Петр гладит потрескивающую электрическими разрядами кошачью спину, улыбается виновато и беспомощно.

Баба Галя направляется к печке и сердито гремит тяжелыми чугунными конфорками. Валерка глядит на Олю, наслаждаясь триумфом.

В такие минуты Оля презирает Валерку всей душой, но, прежде чем ее презрение облекается в подходящие слова, он достает из-за пазухи толстую книжку и великодушным жестом кладет ее на стол.

— Держи, Петро, свою желанную и долгожданную «Королеву Марго». Дарю. На добрую память и с наилучшими пожеланиями от господина Дюма-старшего. А мы с вами, Ольга Александровна, едем на природу. Как говорят у их в Филадельфии — на уик-энд. Заметано?

Оля не возражает. Она уже успела полюбить эти, как ей казалось, ни к чему не обязывающие лихие поездки по степным просторам, вдоль все более обнажающихся в предчувствии зимних холодов лесопосадок, между распаханными, точно вывернутыми наизнанку полями. Там и дышится, и думается легко.

Валерка с шиком выжимает газ, и его новенький рубинового цвета «жигуль» срывается с места, точно сытый конь. Они вихрем проносятся по утопающим в багрянце садов окраинным улицам, мимо поросших величественными зарослями бурьяна развалин храма.

В степи пронзительно тихо и грустно оттого, что далекое безоблачное небо возвращает в памяти другое лето.

— Что, барышня, нос повесила? Воспоминанья гложут?

Валерка поворачивает к Оле смуглое лицо и пытливо смотрит на нее рыже-карими чуть раскосыми глазами. Машина замирает посреди ухабистой дороги, неровно прочертившей степь до самого горизонта.

Внезапно Валерка извлекает из-под сиденья банку с апельсиновым соком, бутылку «Столичной». И два хрустальных стакана, аккуратно завернутых в белоснежное полотенце.

— Как в лучших домах Лондона и Жмеринки, — провозглашает он, ловко смешивая в стаканах сок и водку. — Коктейль «Прекрасная незнакомка», а по-простому — «Недотрога». За то, чтоб это было не во сне. Давай до дна.

Оля видит, как дрожат тонкие длинные пальцы Валерки, крепко обхватившие стакан.

«Сейчас начнет объясняться в любви, — думает она. — Допьет и…»

— Если я скажу, что люблю тебя давно и страстно, — это прозвучит слишком красиво и до пошлости банально. Ненавижу и то, и другое. А посему говорить об этом не стану, и целовать тебя тоже, раз ты этого не хочешь. По глазам вижу, что не хочешь. Угадал? — Валерка едва заметно ей подмигивает. — Зато когда нас свяжут навеки узы законного брака…

— Будем надеяться, это случится не так уж скоро…

— А я и не говорю, что это должно произойти прямо сейчас, — почти грубо обрывает ее Валерка. — Хотя у меня и в храме господнем, и в загсе имеются свои человечки. Им шумни только — по первому разряду все устроят. Я, так сказать, довожу до твоего сведения свою программу-максимум.

Голос Валерки звенит и рвется на высокой ноте, и Оля понимает, с каким трудом дается ему эта игра в самоуверенность.

— Здесь ты, разумеется, жить не захочешь, да я и не позволю тебе гнить в этой захудалой дыре, — продолжает Валерка. — Мы с тобой уедем в Москву или Нью-Йорк.