Распни Его - Сергей Дмитриевич Позднышев

в котором разыгрывался один из самых драматических эпизодов русской истории, по выражению Хабалова, «кипел как котел». Уже свистела и выла буря; уже стонали поля, мутные воды революции; уже носился буревестник, о котором так страстно пел революционер Максим Горький:

Между тучами и морем,

Гордо реет Буревестник,

Черной молнии подобный.

То волны крылом касаясь,

То стрелой взмывая к тучам,

Он кричит, — и тучи слышат

Радость в смелом крике птицы.

В этом крике — жажда бури,

Сила гнева, пламя страсти

И уверенность в победе

Слышат тучи в этом крике…

На огромной сцене — пространство между Невой, Лиговкой, Николаевским вокзалом и Вознесенским проспектом — лицедействовало множество актеров. Они принадлежали к разным классам, были различной значимости, различного социального и культурного уровня. Были первые, и были самые последние. Одни играли по обязанности, прижатые к стене, вынужденные защищаться и защищать. Другие — из любви к искусству словоговорения и по сердечному влечению к идеям демократии. Третьи — прекраснодушные, по врожденной маниловщине. Четвертые буревестники — потому что душила их звериная злоба и ненависть. Пятые — пристроились в качестве мирных статистов из любопытства. Шестые — из любви к разнообразию: им надоело, приелось старое и захотелось нового, независимо от того, будет оно лучше или хуже. Седьмые и прочие участники в игре — по стадному чувству: куда другие, туда и мы. В стороне от всех обретались нейтральные.

А я стою один меж ними,

В ревущем пламени и дыме, —

И всеми силами своими

Молюсь за тех и за других.

М. Волошин

Неблагодарную роль «классических злодеев», реакционеров, мракобесов и угнетателей — играло обезличенное, растерявшееся правительство со своими агентами: полицией, жандармерией и войсками. Роль «благородных отцов», добродетельных гуманистов история предоставила председателю Государственной думы Михаилу Владимировичу Родзянко, профессору русской истории Павлу Николаевичу Милюкову, отпрыску купеческой московской семьи Александру Ивановичу Гучкову, депутатам: Пуришкевичу, Родичеву, Шингареву, Шульгину, Савичу и тем, кто заседал в Думе, слушал, голосовал и иногда говорил. К ним примыкали неизлечимо больные «гражданской скорбью» интеллигенты.

На ролях подстрекателей, поджигателей и смутьянов, актеров не бог весть каких, состояли в Думе два: грузин Николай Чхеидзе, похожий на озабоченную, грустную, большую обезьяну с косящими злыми глазами, с зализанной лысиной — субъект тупой, озлобленный, неряшливый и неприятный, и Александр Федорович Керенский, молодой человек с блуждающими, беспокойными глазами, бритый, бледный, истерик, неврастеник, плохенький адвокат по бракоразводным делам и большой честолюбец.

Затем, как в каждой исторической пьесе, был «народ». Это те, кто двигались многотысячными толпами, выкрикивали лозунги, били полицию, валяли трамваи, бесчинствовали, били витрины, под шумок грабили, пользуясь сумятицей, жгли в судах и в полиции компрометирующие документы, носились чертями на грузовиках, обвешанные оружием, с красными полотнищами, стреляли и убивали.

Режиссер, как и подобает каждому режиссеру, скрывался за кулисами, невидимый для публики, таинственный, как Мефистофель. Он незаметно руководил ходом событий и направлял игру огромной труппы, которую он не репетировал, но действиями которой распоряжался и играл, как опытный, искусный шахматист.

Во главе правительства стоял в эти роковые дни князь Н. Д. Голицын. Это был старый аристократ, барин, человек чистый, честный, благородный. Власть его не тешила, и он не стремился к ней. Когда Государь предложил ему пост премьера, он усердно просил освободить его от этой чести. Без всякой рисовки, как подлинный барин, он сказал Государю:

«Я стар, Ваше Величество. Я ни о чем больше не мечтаю, как только об отставке и отдыхе. Я хотел бы закат моей жизни провести в тишине и покое, вдали от политической грызни и бурь, к которым я не имею ни вкуса, ни привычки. Вы возлагаете на меня тяжелую, непосильную ношу»…

Государь, изверившийся в людях, искал порядочного человека, не честолюбца, льстеца и царедворца. Он упросил старика принять должность.

Правительство состояло из четырнадцати лиц. Среди них были генералы, адмиралы, профессора и служилые сановники. Про многих из них не смогли бы сказать худого слова даже люди, ведшие борьбу с правительством. Были и высокопорядочные люди, честные, умные и знающие свое дело. Но, к несчастью, не было ни одного с твердой, упрямой, большой волей и с сильным характером. Не было, что называется, «боевого атамана», орла, способного видеть и до смерти драться. Для мирного, спокойного времени это была бы очень приличная власть, но они не годились для борьбы. Как и все, неслись в общем водовороте к катастрофе. Ничья личность не выделялась заметно, кроме одной. И выделялся этот один только потому, что общество избрало его козлом отпущения, возненавидело больше всех.

Министр внутренних дел А. Д. Протопопов не оправдал надежд, не справился со своей задачей. Молва сделала его личностью одиозной. Его больше всех травили, чернили. О нем не говорили иначе, как в юмористическом тоне. Злая насмешка — очень тонкое и сильное оружие. Милюков назвал его «загадочной картинкой» и добавил: «Этот роковой человек принес к подножию трона истерический клубок своих личных чувств и мыслей». В обществе было широко распространено мнение, что Протопопов заражен манией величия, что на него временами «накатывает», что он психически ненормален, что в деле он дилетант, лишенный не только государственного, но и просто здравого смысла. Все это Протопопов знал. Он не был тем человеком, которому «начхать с высокого дерева» на общественное мнение, на все сплетни, издевательства и насмешки. Он был чувствителен, самолюбив и потому болезненно переживал гудевшую вокруг его имени травлю. Даже в составе министров он чувствовал недоброжелательство к себе. Нелюбовью к полиции были заражены очень многие, если не все. Через четыре месяца пребывания на посту он стал больным человеком. К революции он подошел с надорванной волей.

В эти дни министры сходились, беседовали о событиях, обменивались впечатлениями, сетовали по поводу того, что «кабинет не может поладить с Думой, потому что Дума не хочет ладить с ним», выслушивали доклады Глобачева, Хабалова и Протопопова, высказывали различные мнения и, не принимая никаких решений, расходились, чтобы затем снова собраться. Это была «деятельность» машины на холостом ходу. В ответственный час истории, когда звонок пробил сигнал революции, господа министры сразу выпустили руль управления. Тянули кто в лес, кто по дрова. Покровский говорил, что «с Думой работать нужно и требование ее принять нужно», — Протопопов, Добровольский и Раев считали, что Думу надо «разогнать». Протопопов говорил, что «беспорядки следует прекратить вооруженной силой», а насмерть перепуганные министры кричали: