Распни Его - Сергей Дмитриевич Позднышев

судьба России и судьба его лично. Обстановка не предоставила никакой лазейки для третьего решения. Завтра будет уже другой Родзянко: тот ли, который подчинился Царю в момент, когда, быть может, так была близка желанная победа, или другой Родзянко — бунтовщик, ослушник и изменник.

— Миша, как же ты думаешь поступить? — спросила жена. — Давай посоветуемся. Твоя судьба — моя судьба; вместе шли, вместе пойдем до конца, что бы ни предстояло впереди. Телеграфируй Царю; объясни ему положение, настаивай на принятии немедленных решений; скажи ему, что настал последний час, когда решается судьба Родины и династии. Пиши Алексееву, Брусилову и Рузскому — проси их поддержать твои требования перед Царем.

Спокойный, ласковый, дружеский тон жены подействовал на Родзянко успокоительно. Настал момент какой-то нравственной реакции. Старик сердечно поцеловал руку жены и начал писать. Было уже за полночь.

В понедельник 27 февраля утром Родзянко послал телеграмму:

«Занятия Государственной думы указом Вашего Величества прерваны до апреля. Последний оплот порядка устранен. Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. На войска гарнизона надежды нет. Запасные баталионы гвардейских полков охвачены бунтом. Убивают офицеров. Примкнув к толпе и народному движению, они направляются к дому Министерства Внутренних Дел и Государственной думе. Гражданская война началась и разгорается.

Повелите, Государь, немедленно призвать новую власть на началах, доложенных мною Вашему Величеству во вчерашней телеграмме. Повелите в отмену Вашего Высочайшего указа вновь созвать законодательные палаты. Возвестите безотлагательно эти меры Высочайшим манифестом.

Если движение перебросится в Армию, восторжествует немец, и крушение России, а с ней и династии, неминуемо. От имени всей России прошу Ваше Величество об исполнении изложенного. Час, решающий судьбу Вашу и Родины, настал. Завтра, может быть, уже будет поздно».

В тот же день Родзянко написал Рузскому. Он нарисовал ему мрачную картину. Изложив обстоятельства бунта, он, ко всему прочему, добавил то, что, по его мнению, должно было воздействовать на психику Главнокомандующего.

«Движение может переброситься на железные дороги, и жизнь страны замрет в самую тяжелую минуту. Заводы, работающие на оборону в Петрограде, останавливаются за недостатком топлива и сырого материала; рабочие остаются без дела, и голодная, безработная толпа вступает на путь анархии, стихийной и неудержимой. Железнодорожное сообщение по всей России в полном расстройстве. На юге из 63 доменных печей работают только 28, ввиду отсутствия подвоза топлива и необходимого материала. На Урале из 92 доменных печей остановилось 44, и производство чугуна, уменьшаясь изо дня в день, грозит крупным сокращением производства снарядов.

Население, опасаясь неумелых распоряжений власти, не везет зерновых продуктов на рынок, останавливая этим мельницы, и угроза недостатка муки встает во весь рост перед армией и населением.

„Правительственная власть находится в полном параличе и совершенно беспомощна восстановить нарушенный порядок. России грозит унижение и позор, ибо война при таких условиях не может быть победоносно окончена“»…

* * *

За Невой-рекой широкой

Змей-Горынище лежал.

Сто голов у злого змея,

Сто кровавых острых жал.

Я на змея вышел в поле.

Али мне себя беречь?

И — в чешуйчатое брюхо

Угодил мой верный меч…

А. В. Амфитеатров

«БОЖЕ, ЦАРЯ ХРАНИ» — слова, которые перестали волновать сердце так называемого передового русского общества и вместе с ним городской черни. Они стали ненавистны для них. Царь православный превратился в их представлении в того страшного Змея Горыныча, которым пугали детей в сказках. Сто лет твердили, что этого кровавого змея надо устранить и уничтожить. И вот поднялся ветер революции.

День 27 февраля был пасмурный, тусклый. Большими хлопьями мягко падал снег. Дали заволакивала белесая, мутная пелена. Все было бело, торжественно, призрачно, и какая-то особая, почти сказочная, таинственная красота стояла над запорошенным северным полночным городом.

Рано утром на перекрестке полупустынных улиц в отдаленной части на Выборгской стороне раздался долгий пронзительный свист. За ним последовало трехголосое трио — громкий, протяжный крик с растяжкой на последнем звуке: «Го-го-г-о-о». А потом снова зазвучал призывный свист.

Три парня: два в черных поддевках, один в коричневом кожаном пальто, в сапогах с короткими порыжелыми голенищами, в шерстяных, сплющенных спереди, каскетках, с красными вязаными шарфами на шее, — приложив пальцы к губам, раздувая щеки, усердно свистели на весь квартал. Вдали, в тусклой, снежной перспективе улицы, появились новые группы свистунов. «Го-го-го», — отозвалось оттуда и понеслось дальше.

Из ворот и подворотен, из заснеженных домов и домиков, из подвалов и чердаков — начали появляться черные фигуры. Скоро широкая белая улица почернела от множества людей. Тысячи мужчин, женщин, мальчишек и девчонок соединились, сгрудились, составили как бы одно существо, имя коему толпа.

В это время на патронном заводе у Невы зловеще выли сирены. Туда со всех сторон спешили из Полюстрово и Охты новые толпы рабочих. На перекрестках к идущим присоединялись другие мятежные сборища. Черная масса росла, множилась и нестройной лавиной двигалась вперед.

И чернели, как тучи, толпы людей,

И, как тучи, сшибались толпы с толпами,

И, как в тучах, в толпах гремел гром

И сверкали молнии смерти.

И — распластавшись над городом

Желтым, отвислым брюхом,

Как старый, голодный паук, —

Хохотала и выла в тысячу пастей

Тысячеголовая ненависть…

А. В. Амфитеатров

Это был первый день, когда на улицы столицы вышли многочисленные народные массы. Из бестолковщины, из настойчивых попыток проникнуть на Невский проспект и в центральную часть города, чтобы прокричать там: «Хлеба!», из битья стекол и витрин, из валяния трамваев и поджогов — из всего беспорядка первых четырех дней начал обнаруживаться искаженный злобой, дикий, ощеренный, кроваво-красный призрак революции.

«Темные ночи проходили в тревоге. В темные ночи по ту сторону Невы, в рабочих кварталах и на заводах бродила жестокая агитация», — писал в Париж французский журналист — сотрудник l’Illustration. «Силы рабочих организуются. Инертность правительства толкает даже самых боязливых смыкаться вокруг комитета революции. В те часы, когда массы теснее сжимают свои ряды и выбирают начальников, старый режим бездействует. Правительство не знает, что происходит под покровом серых петербургских ночей»…

И действительно, министр внутренних дел как будто не замечал пожара. Он продолжал писать успокоительные бодрые телеграммы. В тот вечер он сообщил Воейкову: «…Войска действовали ревностно… Охранным отделением арестовано на запрещенном собрании 50 посторонних лиц, 136 партийных деятелей и революционный руководящий коллектив из пяти лиц… Поступили сведения, что 27 февраля часть рабочих намеревается приступить к работам»…

Кто-то