Распни Его - Сергей Дмитриевич Позднышев

другие сбивались в толпы, третьи кружились, натыкались, пробивались в сторону, четвертые неслись прочь. Бабы визжали дикими голосами: «Хлеба, хлеба, хлеба»… В короткое время полиция была смята. Мятежная толпа прорвалась на Литейный проспект. В голове ее хриплые голоса запели:

Вставай, подымайся, рабочий народ.

Вставай на Царя, люд голодный.

Раздайся, клич мести народной.

Вперед, вперед, вперед!..

— Ну, теперь пошла писать губерния, — сказал тот господин, что сгорал от любопытства. — Посмотреть, чем все это кончится.

* * *

Вещи и дела, аще не написаннии бывают, тьмою покрываются и гробу беспамятства предаются; написаннии же яко одушевленнии…

Из старинной летописи

…Тот счастлив, кто с младенчества

В толпе желаний призрачных

Не знал лукавых грез,

И счастлив тот, кто с верою

Погиб за человечество,

Кто рано лег в холодный гроб,

Кто зла не перенес.

Но те — еще счастливее,

Кому борьба печальная

Не смела крылья юные

До времени разбить,

Чье слово вдохновенное,

Как арфа — музыкальное,

Осталось в мире дремлющих

На доброе будить…

Исчезнет зло мятежное,

Пройдут мечты лукавые,

Пройдут непостоянные,

Безумные года.

Погибнут все жестокие,

Погибнут все неправые.

А истина великая и слово — НИКОГДА.

К. М. Фофанов

В офицерском собрании лейб-гвардии Московского полка на Сампсоньевском проспекте в субботу вечером, 25 февраля, как бывало обычно, собрались офицеры запасного батальона. Так они собирались и раньше по вечерам, каждый за своим делом: кто поужинать, сыграть в картишки, потанцевать, а кто просто провести время в дружеской компании.

Офицерское собрание полка в довоенное время играло роль клуба, роль храмины, где закладывались, воспитывались и укреплялись основы товарищества, дружбы, приязни, хороших взаимоотношений и где люди как бы роднились и сливались по-настоящему в одну большую, тесную, дружную полковую семью. Так бывало везде: будь то в столице, или в большом областном центре, или где-нибудь в самой глухой дыре, на великой границе Российской империи.

Наш полк… Заветное, чарующее слово

Для тех, кто смолоду и всей душой в строю…

Это чувство необыкновенной привязанности, благородной любви к своему полку и горделивое, почтительное преклонение перед его прошлым, перед его золотой славой, запечатленной на страницах полковых историй, дышало особой мужской нежностью и красотой. Прошлое в поэтических образах уходило вдаль, затянутое пленительным солнечным туманом времени. Тут, в этом полку, прошла молодость и жизнь отцов и дедов, проходила собственная молодость каждого, о чем человек вспоминает всегда не без теплого, душевного волнения.

И все эти чувства находили живое, волнующее, чудное выражение в стенах собрания. Здесь в торжественных залах висели портреты Государей, полковых шефов, начальников, героев, командиров полков, офицеров, картины славных боев, в которых отличился полк, и исторические картины подвигов армии Российской.

Здесь находился полковой музей, в котором любовно собирались и хранились священные реликвии прошлого — бесценные свидетели славы, купленной кровью предков.

Здесь принимали Государей, начальников и молодых офицеров, пришедших со школьной скамьи. Здесь провожали старых товарищей, уходивших из полка, и не одна слеза скатилась в этих стенах по стариковским щекам, когда человек прощался со своим прошлым навсегда.

Но теперь было необычное время. Тревожные события развертывались, нарастая с каждым днем, с каждым часом. Можно было ожидать, что беспорядки, начавшиеся третьего дня, выльются в форму жестокого, страшного, анархического бунта или даже революции. Положение самих офицеров становилось трагическим. Против них велась ожесточенная пропаганда; на них науськивали солдат и чернь; их травили; их иначе не называли, как злейшими врагами трудового народа, мордобоями и кровопийцами.

В углу Турецкой гостиной, затянутой сверху донизу дорогими коврами и материями, с огромным, чудным ковром на полу, подальше от зыркающих глаз и подслушивающих, жадных ушей прислуги, сидела после ужина одна из групп этих самых «кровопийц» и вела оживленный, хотя и не очень веселый разговор. Турецкий фонарь с высоты потолка испускал мягкий темно-красно-синий свет. Все до полной иллюзии напоминало здесь горячий, таинственный, сказочный Восток.

Их было человек семь-восемь — розовая, жизнерадостная молодежь. В центре, на мягком диване, под большой картиной, изображающей выступление полка в Турецкий поход 1877 года, сидел невысокого роста, коренастый, рыжеватый 25-летний штабс-капитан Александр Николаевич фон Ферген, доблестью венчанный герой, тяжело раненный под Вильной, кавалер Георгиевского оружия. Лицо у него было твердое, волевое, глаза упрямые и смелые. Такие не трепещут и не бледнеют перед опасностью.

Рядом с ним справа сидел поручик Александр Верига, красивый молодой блондин, с румянцем во всю щеку, безусый, с нежно-золотистой кожей и пухлыми юношескими губами. За смешливый нрав, за душевную мягкость и за этот румянец товарищи в корпусе ласково называли его Девочка; иногда, приветствуя, пели: «Девочка милая, девочка, славная, девочка, радость моя». Но Девочка ходил в атаку во весь рост, пулям и снарядам не кланялся и попал в тыл с тяжелым ранением.

По другую сторону от Фергена сидел, покинувший студенческую аудиторию, подпоручик Шабунин, стройный, тонкий, изящный, с одухотворенным лицом, прекрасный товарищ и доблестный офицер. Бывший студент, по народной терминологии тысяча девятьсот пятого года, «враг внутренний», — он скоро завоевал среди кадровых офицеров полка любовь и дружбу за свою духовную чистоту и порядочность.

Перед ними полукругом, как молоденькая стайка птичек, разместились на мягких стульях юные прапорщики. Это была совсем зеленая, безусая молодежь, только недавно окончившая училище и ожидавшая командирование в полк. Их лица были нежны; карие, голубые, черные и серые глаза блестели; куда-то манила их жизнь, как таинственная незнакомка. И все им казалось красивым, чудесным, и везде чудилось новое неизведанное и радостно-влекущее…

— Мы подошли к роковой грани. Решается судьба России. Все, что происходит сейчас, похоже на бордель, на предательство или на массовое психическое умопомешательство, — говорил Ферген, сдвинув густые рыжеватые брови.

— Мы вовлечены в порочный круг событий и играем, к сожалению, пока пассивную роль. На одной стороне — бунтующая чернь, рабочие, фабричный пролетариат, для которых ненавистно слово «Отечество», на другой — слабонервная, размякшая, перетрусившая власть, потерявшая волю, самообладание и респект. Вы чувствуете определенно, как благодаря непротивлению нарастает мятежная волна.

Господа, есть народ и народ. И ценность одной и другой группы разная, и разная их количественная величина. Есть многомиллионный русский народ, достойный уважения и гордости; народ, создавший великое государство, давший миру замечательных монархов, государственных деятелей, полководцев, ученых, писателей, поэтов, мыслителей, художников, композиторов, изобретателей, строителей,