Распни Его - Сергей Дмитриевич Позднышев

инженеров, архитекторов и так далее и так далее. И есть просто чернь, рвань, ни на что не способная и ничего не создавшая. Она распропагандирована, развращена, темна, невежественна и совершенно лишена чувства национальной гордости, ее интересы не поднимаются выше потребностей брюха.

Сейчас вот эта самая чернь, представляющая количественно ничтожное меньшинство, учиняет бунт под кричащим, бьющим по нервам, лозунгом: «Хлеба». Либеральные ханжи вопят: «Это возмутительно! Полиция разгоняет несчастных, голодных людей с применением жестоких, зверских насилий. Сумасшедший Протопопов расстреливает толпы из пулеметов, поставленных на крышах». Не правда ли, господа, какая жуткая фантастическая картинка: сумасшедший министр носится по крышам и стреляет, стреляет и косит, как смерть.

Бунт есть бунт. Во дни войны с внешним врагом его можно рассматривать только как преступление, как государственную измену. Никакие резоны не могут оправдать происходящих событий. И тем не менее политиканствующие Маниловы из Государственной думы, сами бунтовщики лицемерно и лукаво кричат, что режим прогнил, что бунт есть не что иное, как акт самообороны государственного организма против гниения во имя победы. Если они в это верят — они дураки; если не верят — они подлецы.

Для меня и те и другие — и те, которые бунтуют и которые подстрекают, — одинаково: сволочь. Но чернь темная и голодная может рассчитывать на снисхождение, тогда как эти сытые, обеспеченные и праздноболтающие достойны только веревки.

Я хочу сделать вывод из сказанного мною. На фронте погибли за русскую честь и славу миллионы лучших сынов. Их кровь ценнее, чем жизнь десятков или даже сотен тысяч черни, ныне бунтующей. Я предпочел бы, чтобы погибли эти сотни тысяч от голода, чем погибла бы Россия.

Ферген закурил папиросу, жадно затянулся раз, другой и замолчал. Привычка курить с сильной затяжкой осталась у него от войны. Тогда под пулеметным огнем и шрапнелями, обдаваемый пылью земли, бравируя опасностью, он курил, глядя расширенными глазами на поле, разделявшее их от врагов. «Гвардия не ложится, гвардия не сдается, гвардия — вперед!» — подавал он команду своим подчиненным.

В ответ заговорил Шабунин. Голос у него был мягкий, музыкальный, бархатный.

— Я беседовал вчера и сегодня со многими знакомыми, — сказал он. — В кругах общественности, среди горожан и студентов распространено мнение, что беспорядки вспыхнули стихийно сами собой, что ими никто не руководит, что это горячий пар, который вырвался из герметически закупоренного котла.

Большинство приветствует бунт как начало «освобождения» и осуждает и порицает наше участие в разгоне толп. Публика загипнотизирована словами о свободе; она зачарована представлением о новой золотой эре, которая наступит тотчас же после падения существующего режима. Эта эра грезится им в виде чего-то лучезарно-светлого, радостного, сияющего.

Люди, которые еще недавно были самыми лояльными верноподданными, которые никогда никаким стеснениям не подвергались, теперь говорили вещи совершенно дикие: «Нынешний режим — это режим каторги и кнута. Окружающие Царя — это свирепые палачи, чудовища, вампиры»…

Но что особенно невероятно и феноменально — эти же самые господа шепотком, один на один, передавали мне, что этот бунт купленный, спровоцированный. Бабы, которые сотнями собирались в очереди у пекарен и голосили «хлеба» — купленные, им за это заплатили; парни, которые валяли трамваи, жгли полицейские участки и били витрины — купленные; рабочие, которые митинговали, срывали с работ тех, кто не хотел бастовать, и при этом жестоко избивали их, — купленные.

Забастовки на фабриках начались благодаря провокации. Распространились тревожные слухи о том, что фабрика Путилова закрыта; произведено более шестисот арестов среди рабочих и бесчисленное количество обысков; причем полиция якобы проявила жестокость и насилие, не имеющие прецедентов. Это дало толчок к прекращению работ везде, в качестве пассивного протеста. Провокация хлебная и провокация забастовочная дали взрыв.

Вы видите, господа, что этот взрыв «священного негодования», что эта «национальная революция», что этот «трепет свободы» есть явление весьма сомнительного свойства и во всяком случае совсем не то, о чем кричат негодующие, бьющие себя в перси ораторы с трибуны Государственной думы и о чем говорят в обществе безликие, мягкие, розоватые, сладковатые рахат-лукумы.

— Это чудно сказано, — рассмеялся Верига. — Сегодня я слышал от одной рахат-лукумки, личности либеральной, стриженой и в пенсне, слова, сладость и аромат которых вы можете оценить сами. Изрекла она эти слова по поводу нынешних событий: «Этот февраль, как пышная, цветущая роза, будет самым благоуханным месяцем в истории России»…

Там же я слышал и другую сенсацию. Рассказали ее «милостивые государи» из того сорта людей, которые все знают, все тайны им открыты, министры у них приятели и сам Иван Александрович Хлестаков — родной дядюшка.

Они уверяли, что беспорядки устроены самой полицией, что все это состряпал «наш душка министр-провокатор Протопопов». Устроены беспорядки с двойной целью: во-первых, заключить сепаратный мир, чего якобы добивается дворцовая партия. Нормально выйти из войны нельзя, не нарушив союзного договора. Это можно сделать только в том случае, когда в государстве вспыхнет революция. А во-вторых, Протопопов страстно желает помериться силами со своими политическими врагами, для чего и придумал этот трюк.

Когда им на это резонно возразили и сказали, что это абсурд, нелепость и невероятная чепуха, — они таинственно и многозначительно заявили, что это так же верно, как Бог свят, и что в правительстве все министры держатся того же мнения.

Во время этого разговора выяснилось, что в Петербурге на миллион восемьсот тысяч жителей, из которых четыреста тысяч рабочих, имеется всего три тысячи полицейских. Господа прапорщики, надеюсь, вы можете быстро в уме подсчитать, сколько «придержаемых» приходится на одного фараона? Но можно и без подсчета сразу сказать, что Петербург — подлинно богоспасаемый город, потому что только Бог мог поддерживать в нем порядок при таком числе полиции.

В гостиную в это время вошел, тяжело опираясь на палки и слегка горбясь в плечах, высокий, суровый по внешности капитан, смуглый, с густыми черными усами, завитыми в кольца, с густой длинной бородой. Он шел, слегка прихрамывая. Внешний вид его говорил о сильной воле, о сильном характере, о непреклонной твердости. Он как-то приковывал к себе внимание. Глядя на него, невольно думалось: этот человек, очевидно, немало пережил и не раз, быть может, смотрел в глаза смерти.

Вошедший капитан только недавно стал ходить. Целый год он пролежал в госпитале после жестокой контузии и ранений. Доктора порой не надеялись его спасти. Но сильный молодой организм тридцатилетнего человека переборол болезнь; только в минуту волнений дрожали руки и слабо подчинялись ноги.

Вслед за капитаном вошли еще несколько молодых офицеров.

— Господа, — обратился капитан к присутствующим, когда все расселись и стали ожидать,