DARKER: Бесы и черти - Екатерина Белугина

как попкорн из кукурузного зернышка. Щелк, щелк, щелк, щелк… А в набрякшем небе кружили вороны и галки, будто захваченные смерчем, и оглушительный грай их гудел бесконечным раскатом.

«Коля! Скинь лестницу!» – завопил Артур. Но лишь у себя в голове.

И услышал собственное сдавленное мычание.

– М-м-м! – цедился стон сквозь зубы. – М-м-м! М-м-м! М-м-м!

Белые пальцы вытягивались и подрагивали, как усики муравья, ощупывая воздух. Указательный, самый длинный, первым коснулся груди, зацепил сосок заусенцем. Средний и безымянный уперлись меж ребер. Мизинец шарил по животу, словно слепой червь. Наконец большой дотянулся до шеи, ковырнул кожу острым ногтем.

– М-м-м-м-м-м!

Черные птицы кружат кольцом, хватают друг друга за крылья и хвосты, метят в глаза…

– Эй! Подъем!

Артур проснулся. В комнату падали тусклые солнечные лучи. Над кроватью стоял дед. Лицо его было хмурым.

– Чего это ты устроил?

Висок пронзила острая боль.

– Перед калиткой кто наблевал? Ты? Нет? Да уж, конечно, верю. От тебя перегаром за километр разит! Весь дом провонял! Вставай! Время уже четыре часа.

«Четыре часа?»

– …Где Коля? – ворчал старик.

«Где Коля?» Вопрос ударил по голове кувалдой. В груди похолодело. Желудок скрутил спазм.

– …Тоже, небось, отсыпается? Идиоты. Пойди умойся.

Артур встал с кровати на ватных ногах и едва сразу же не упал обратно. Спальня крутанулась перед глазами, углы наползли на стены. Шкаф, кресло, стол, тумбочка, зеркало, лампа смешались. В ушах затихали отголоски вороньего грая, и тело хранило память о чудовищных пальцах, будто те оставили ледяные отпечатки в местах, где касались кожи.

Входная дверь была распахнута настежь. Слепой дождик накрапывал на крыльцо. Трава искрилась от влаги. Артур сбежал по ступеням, поскользнулся в огороде и чуть не упал в грязь. Подошел к погребу, оттащил перину. Ни единого звука. Спит? Умер?

Кровь отлила от лица, холод прошиб до костей. Казалось, дотронешься до чего-нибудь, и пальцы рассыплются на осколки. Руки взялись за края крышки и опрокинули ее. Артур наблюдал за ними со стороны, как за чужими. Он встал на четвереньки перед погребом, вгляделся во тьму.

Тихо позвал:

– Коля? Ты здесь?

На дне лежало ведро. Рядом по земле были рассыпаны бледно-розовые клубни картофеля, похожие на обескровленные сердца, и яма в рамке люка выглядела как странный натюрморт – напоминание.

– Коля?..

Дождь, стекая с крыши, падал в траву. Барабанил по подоконникам. На ветвях черемухи шелестели листья.

Но погреб молчал.

– Ты здесь?

– Здесь, – словно эхом, долетело из воспоминаний, и Савин не сразу понял, что это прозвучало вслух.

Он открыл глаза, и тьма хлынула в них, чуть не выдавливая.

– Теперь мы тут вдвоем – я и ты.

Голос раздался справа. Савин отполз в другую сторону и встал, слепо вглядываясь во мрак. Нащупал стену за спиной. Кровь заполнила пазухи и загустела, как мед.

– Все, что ты мне рассказывал, оказалось правдой. Представь, Сава. Про землю с кладбища и скотчемладенца. Слышишь? Он плачет на кухне. Он теперь повелитель мух и кормит их своим телом. Куда он, туда и они. И про машины. Это была моя любимая история. Помнишь машины, которые убивают людей? Вову Белякова съел комбайн. Ты рад? Я – да. Я хотел, чтобы с ним случилось что-то такое. И когда он умер, я подумал: может, Бог услышал меня? Но это был не Бог, Сава, а Гулливер. Это он услышал и сделал, как я просил.

– Гулливера не существует. И ничего другого. Я все выдумал.

Раздался хриплый смех, похожий на кашель:

– Сам посмотри!

Под ноги с глухим стуком упал какой-то предмет. Во тьме тускло загорелся экран с циферблатом. Савин поднял телефон и включил фонарик. В углу погреба, склонив лохматую голову, сидел на корточках Гоблин. А в паре шагов перед ним – Савин задержал дыхание – из земли торчало лицо. Лицо с черно-белой фотографии из дедушкиной энциклопедии по истории. Но огромное и костлявое, будто череп великана, обтянутый полупрозрачной кожей.

– Когда ты запер меня здесь, я думал, умру от страха. Я кричал, наверное, несколько часов. Или нет. Точно не знаю. Я звал тебя. Но ты не возвращался. А потом в моей голове громко щелкнуло, вроде шестеренки в механизме встали на место, и тьма треснула, как стеклянная ваза. Из трещины выползло что-то густое, черное. Я вдруг почувствовал на себе чужой взгляд. Вокруг появились тысячи глаз. Я их не видел, но они меня – да. Они смотрели не мигая, подсказывали шепотом, где найти туннель. Страх почти прошел. Я понял: мне не причинят зла. И быстро отыскал нору в стене погреба. Я уполз через нее, Сава. Прям как мертвецы из твоих историй – я будто оказался внутри одной из них. Или, может быть, наоборот – истории вылезли наружу.

Ты говоришь, ничего этого не существует? Глянь. Земля, по которой ты ходишь, – плоть Гулливера. Она зарыта под деревней. Она и есть деревня – вечно разлагающееся тело живого мертвеца. Его мозг гниет, и в почву просачиваются сны. Чудесные и страшные. Они проникают на поверхность через ямы и могилы, колодцы и погреба, сквозь трещины в половицах. Все пропитано снами, даже воздух. Разве не чувствуешь? Ты дышишь им каждый день, и у тебя голова идет кругом. Ты видишь разное. Что-то есть на самом деле, а другое – просто образы из кошмаров. Но я давно привык. Теперь я даже не замечаю разницы. Это не важно. Я слышу мысли Гулливера, когда мои собственные не занимают меня. Он тоже любит рассказывать, Сава. Он повторяет одни и те же истории все время. И я нахожу в них себя. И тебя…

Лицо в земле вздрогнуло, как от судороги. Рот стал медленно расползаться в стороны, обнажая изъеденные червоточинами зубы и бескровные десны. Глаза широко распахнулись, пронзая полумрак взглядом замыленных зрачков.

– …Он видит сны о нас. Он растет. И разлагается. А мы с тобой и все остальные – мы просто лилипуты, Сава. Мы жрем тело Гулливера, как опарыши. Мы живем в его и своих кошмарах. Ведь это одно и то же.

Белесо-алая жидкость хлынула изо рта великана на слипшуюся бороду, покрытую пятнами мха. Кожу на щеках избороздили трещины и рубцы.

Савин сполз по стене погреба. Из широко разинутой пасти Гулливера вылез мальчик девяти или восьми лет в грязной рваной одежде. Он выпрямился, встал ровно, словно приготовился отвечать у доски. На его лице – лице с плакатов и граффити – не хватало одного глаза, выбитого выстрелом. «Моим выстрелом?» На груди и животе засохло бордовое пятно. Савин знал: