DARKER: Бесы и черти - Екатерина Белугина

полетит вниз, словно срезанный серпом бутон подсолнуха. Мягко упадет и заговорит, ворочая во рту толстый язык и захлебываясь слюной.

В углу окошка блестела вечерняя звезда и двоилась в глазах. Савин только их и чувствовал, будто больше ничего не осталось. Все прочее сгнило, растаяло в темноте подземелья. Кожа слезла с плоти, плоть – с костей, а кости превратились в труху. Но еще были зубы. О них напоминала боль, нестерпимая резь в деснах. Он ощутил вкус крови, и тьма вернула язык. Нёбо. Горло. Савин собирал себя по частям, словно вслепую вылавливал из колодца кусочки конструктора. Вот шея, затылок, спина и плечи. Руки и ноги по-змеиному ползут к тулову, оставляя за собой осклизлые следы. Наконец и лицо становится болезненно целым, оно горит, будто в пламени. Нос улавливает запах гниения. Уши внимают вечернему граю.

Савин поднял руку, собираясь выпустить пулю промеж подсвеченных глаз, что следили за ним с лохматой головы. Но пистолета не было, только покалеченные пальцы свернулись в подобие кулака. Стоило их увидеть, и кисть заполыхала болью. Боль пульсировала, разгоняя по сосудам огненные ручьи, словно внутри ладони кипятком бил родник. Каждый новый толчок воскрешал ощущение тела. А вместе с этим возвращалась и память – последний кусочек в пазле.

Усталые веки опустились на глаза, и во тьме возникли сиденье машины, холодная тяжесть пистолета и запах грозы. Вроде были какие-то мысли, но все пропали.

Скрип двери. Капли падают на голову и плечи. Под подошвой чавкает грязь. В ней копошатся черви и улитки – приветствуют дождь. В собачьей конуре таится тень и тихо, боязливо рычит. Затравленный рык навечно застрял в паутине по углам будки. Колышется тюль в окнах веранды. Впереди ступени крыльца. Первая, вторая, третья…

Из-за распахнутой настежь двери смердит. От тоски сжимается сердце. Пистолет едва не выпадает из ладони. И мысль: нет в мире места более одинокого и безрадостного. И сразу же за ней вторая: нет больше сил идти вперед без оглядки, туда, где ничего не видно, в точности как в погребе – черно.

Что же это?

Почему так страшно?

Кости дрожат. Немеют ноги. Но потом – выстрелы. Они будят, звенят в ушах. Савин спускает курок. Он стреляет по лицам на портретах – те смотрят в ответ – и по замотанному скотчем куску мяса. Гладкая тушка плачет и дергается, как кролик в детских объятиях. Пули одна за другой впиваются в черную плоть погреба, бьют банки, и в ядовитый смрад дома проникают запахи солений.

Но чудовище не показывается. Его нигде нет.

«Сжечь!» – третья и последняя мысль. Такая ясная, почти осязаемая, что обдает жаром лицо.

– Сжечь!

Повторенная вслух, она рисует в воображении языки пламени над крышей дома, над улицей, над всей деревней, а затем – пепелище.

Фантазии ослепляют. Опаляют ресницы и брови.

Савин выходит под дождь и встречает чужие глаза. В них пылают костры из его видений.

В переносицу врезается твердый шишковатый лоб. Яркая вспышка. Подкашиваются ноги. В голове гудит, будто о стенки черепа бьет колокольный язык. Изо рта вместо крика вылетает трезвон. Капли падают теперь не на макушку – на лицо. Барабанят по груди, животу и широко раскинутым рукам. Пальцы, сжимающие пистолет, хрустят под ударом чего-то тяжелого.

Сквозь пелену Савин видит над собой силуэт чудовища из погреба. Космы падают на плечи, прилипая к бледной коже подобно водорослям. Сутулая спина согнута в знак вопроса, из-за чего руки кажутся слишком длинными и свисают ниже колен. В одной из них зажат гвоздодер.

Проходит всего пара секунд, долгих, как вечность, а затем – вновь вспышка, и перед глазами загораются звезды, взрываются фейерверки. В ушах стоит звон и переходит в бесконечный пронзительный писк сродни телефонному гудку. Наступает тьма.

Веки поднялись. В отверстии погреба висела лохматая голова. Грай стал громче, и на небо, затмевая луну и первые звезды, высыпали галки. Они летели, неся на крыльях ночь, словно не могли дождаться, когда уже стемнеет.

Крышка погреба неслышно опустилась, и мир растворился в подземном мраке. Исчез.

– Страшно?

Гоблин промолчал.

– Иногда я просыпаюсь ночью оттого, что слышу мычание из-под земли и хруст. Типа такого. – Артур щелкнул пальцами и показал на уличный погреб. – Прям отсюда.

– Думаешь, это Гулливер?

Сдерживая улыбку, Артур как мог серьезно посмотрел на приятеля, который, казалось, готов был поверить любому его слову. Сел на корточки на краю ямы.

– Не знаю. Эй! Гулливер? Ты здесь?

Подземелье проглотило зов, и вновь стало тихо – тише, чем прежде. Коля переступил с ноги на ногу и зажужжал. Сложил чашечкой руки на пахе, как если бы стоял голый. И все это вместе напоминало чтение молитвы, поклонение Богу-Жуку и Богине-Пчеле.

Артур незаметно ухмыльнулся. Он любил пугать Гоблина страшными историями. О том, например, что сто лет назад на местном кладбище был убит и похоронен вампир и с тех пор земля с могилок продлевает жизнь и лечит болезни, если ее есть. О неупокоенных мертвецах, которые, как черви, роют туннели под домами, прячутся в погребах и подвалах. О пьяной женщине, завернувшей в скотч собственного младенца, лишь бы он не кричал. О разумных машинах-убийцах – тракторах и комбайнах. О колдуне Гулливере…

– Ну чё, Колдас, слазишь за картохой?

Гоблин перевел взгляд с ямы на Артура и обратно. Скривил рот.

– Зачем твои хранят в этом погребе картошку, если в нем лежал труп?

– А где еще? В доме нет места. Тем более дед не верит в истории про Гулливера. Говорит, все это просто детские страшилки.

– Понятно.

– Ну, лезь тогда, раз понятно, а то жрать уже охота. Мои только завтра вернутся из города.

Артур вскочил и потянулся. От легкого волнения по спине пробежала дрожь. Гоблин шмыгнул носом.

– Может, я лучше от себя принесу?

– Ты чё, Колдас, испугался?

– Нет.

– Ага, ну да. Короче, я сам. А ты давай домой иди, трусы постирай. Походу, обоссался уже от страха.

– Я не трус!

– Но я боюсь, – подхватил Артур.

Он взял ведро и подошел к погребу, делая вид, что собирается спуститься. Ступил на перекладину лестницы: один шаг, второй, третий. И вот уже яма проглотила по пояс.

– Я не боюсь…

– Докажи.

Гоблин задумался на несколько секунд, будто принимал самое важное решение в своей жизни. Наконец он забрал ведро, но все еще мешкал.

– Достал сиськи мять. Ну, ты идешь или как? До ночи ждать будем? Если хорошо попросить, Гулливер вытянет руку и сам тебе картошки подаст.

– Не подаст. Он парализованный, – серьезно