Холодный дом (главы I-XXX) - Чарльз Диккенс

Миссис Блайндер совсем задохнулась после своей длинной речи и села, чтобы легче было отдышаться. Мистер Джарндис обернулся, желая сказать нам что-то, но отвлекся, потому что в комнату неожиданно вошел мистер Гридли, тот жилец, о котором говорила хозяйка, - это его мы видели, поднимаясь наверх.

- Не знаю, зачем вы здесь, леди и джентльмены, - сказал он, словно раздосадованный нашим присутствием, - но вы уж извините меня за то, что я пришел. Кто-кто, а я прихожу сюда не затем, чтобы глазеть по сторонам. Ну, Чарли! Ну, Том! Ну, малютка! Как мы нынче поживаем?

Он ласково наклонился к детям, и нам стало ясно, что они его любят, хотя лицо его было по-прежнему сурово, а с нами он говорил очень резким тоном. Опекун заметил все это и почувствовал к нему уважение.

- Никто, конечно, не придет сюда только затем, чтобы глазеть по сторонам, - проговорил он мягко.

- Все может быть, сэр, все может быть, - ответил тот, нетерпеливым жестом отмахнувшись от опекуна и сажая к себе на колени Тома. - С леди и джентльменами я спорить не собираюсь. Спорить мне довелось столько, что одному человеку на всю жизнь хватит.

- Очевидно, - сказал мистер Джарндис, - у вас есть достаточные основания раздражаться и досадовать...

- Ну вот, опять! - воскликнул мистер Гридли, загораясь гневом, - я сварлив. Я вспыльчив. Я невежлив!

- По-моему, этого нельзя сказать.

- Сэр, - сказал Гридли, спуская на пол мальчугана и подходя к мистеру Джарндису с таким видом, словно хотел его ударить. - Вы что-нибудь знаете о Судах справедливости?

- Кое-что знаю, к своему горю.

- "К своему горю"? - повторил Гридли спокойней. - Если так, прошу прощения. Я невежа, как известно. Прошу у вас прощенья! Сэр, - вскричал он вдруг еще более страстно, - меня двадцать пять лет таскали по раскаленному железу, и я по бархату ступать отвык. Подите вон туда, в Канцлерский суд, и спросите судейских, кто тот шут гороховый, что иногда развлекает их во время работы, и они вам скажут, что самый забавный шут - это "человек из Шропшира". Так вот, - крикнул он, с силой колотя одним кулаком о другой, этот "человек из Шропшира" - это я и есть!

- Мои родственники и я, мы тоже, кажется, не раз имели честь потешать народ в этом высоком учреждении, - сдержанно проговорил опекун. - Вы, может быть, слышали мою фамилию? Я - Джарндис.

- Мистер Джарндис, - отозвался Гридли с неуклюжим поклоном, - вы спокойней меня переносите свои обиды. Скажу вам больше, скажу этому джентльмену и этим молодым леди, если они ваши друзья, что, относись я к своим обидам иначе, я бы с ума сошел! Только потому я и сохранил разум, что возмущаюсь, мысленно мщу за свои обиды и гневно требую правосудия, которого, впрочем, так и не могу добиться. Только поэтому! - Он говорил просто, безыскусственно, с большим жаром. - Может, вы скажете, что я слишком горячусь! Отвечу, что это в моем характере, и я не могу не горячиться, когда обижен. Или кипеть гневом, или вечно улыбаться, как та несчастная полоумная старушонка, что не вылезает из суда, а середины тут нет. Смирись я хоть раз, и мне несдобровать - рехнусь!

Он говорил с такой страстностью и горячностью, так резко меняясь в лице и размахивая руками, что на него было очень тяжело смотреть.

- Мистер Джарндис, - начал он, - разберитесь в моей тяжбе. Вот как дело было - расскажу все по правде, как правда то, что есть небо над нами. Нас два брата. Отец мой (он был фермером) написал завещание и оставил свою ферму, скот и прочее имущество моей матери в пожизненное владение. После смерти матери все должно было перейти ко мне, кроме трехсот фунтов деньгами, которые я обязан был уплатить брату. Мать умерла. Прошло сколько-то времени, и брат потребовал завещанные ему деньги. Я да и некоторые наши родные говорили, что я уже выплатил ему часть этого наследства, раз он жил у меня в доме и питался за мой счет, а кроме того, получил кое-что из вещей. Теперь слушайте! Только об этом и шел спор, ни о чем другом. Завещания никто не оспаривал; спор шел только о том, выплатил я часть этих трехсот фунтов брату или нет. Чтобы разрешить спор, брат подал иск, и мне пришлось с ним судиться в этом проклятом Канцлерском суде. Я был вынужден судиться там - меня закон вынудил, и больше мне податься некуда. К этой немудреной тяжбе притянули семнадцать ответчиков! В первый раз дело слушали только через два года после подачи иска. Слушание отложили, и потом еще два года референт (чтоб ему головы не сносить!) наводил справки, правда ли, что я сын своего отца, чего ни один смертный не оспаривал. Но вот он решил, что ответчиков мало, вспомните, ведь их было только семнадцать! - и что должен явиться еще один, которого пропустили, после чего нужно все начать сначала. К тому времени то есть раньше, чем приступили к разбору дела! - судебных пошлин накопилось столько, что нам, тяжущимся, пришлось уплатить суду втрое больше, чем стоило все наше наследство. Брат с радостью отказался бы от этого наследства, лишь бы больше не платить пошлин. Все мое добро, все, что досталось мне по отцовскому завещанию, ушло на судебные пошлины. Из этой тяжбы - а она все еще не решена - только и вышло, что разоренье, да нищета, да горе горькое вот в какую беду я попал! Правда, мистер Джарндис, у вас спор идет о многих тысячах, у меня - только о сотнях. Но не знаю уж, легче мне или тяжелей, чем вам, если на карту были поставлены все мои средства к жизни, а тяжба так бесстыдно их высосала?

Мистер Джарндис сказал, что сочувствует ему всем сердцем и не считает себя единственным человеком, безвинно пострадавшим от этой чудовищной системы.

- Опять! - воскликнул мистер Гридли с не меньшей яростью. - Опять система! Мне со всех сторон твердят, что вся причина в системе. Не надо, мол, обвинять отдельных личностей. Вся беда в системе. Не следует, мол, ходить в суд и говорить: "Милорд, позвольте вас спросить, справедливо это или не справедливо? Хватит у вас нахальства сказать, что я добился правосудия и, значит, волен идти куда угодно?" Милорд об этом и понятия не имеет. Он сидит в суде, чтобы разбирать дела по системе. Мне твердят, что не надо, мол, ходить к мистеру Талкингхорну, поверенному, который живет на Линкольновых полях, и говорить ему, когда он доводит меня до белого каления, - такой он бездушный и самодовольный (все они на один лад, знаю я их, - ведь они только выигрывают, а я теряю, разве не правда?), не надо, мол, говорить ему, что не мытьем, так катаньем, а уж отплачу я кому-нибудь за свое разоренье! Он, мол, не виноват. Вся беда в системе. Но если я пока еще не расправился ни с кем из них, то, кто знает, может и расправлюсь! Не знаю, что случится, если меня в конце концов выведут из себя! Но служителей этой системы я буду обвинять на очной ставке перед великим, вечным судом!

Он был страшен в своем неистовстве. Я никогда бы не поверила, что можно прийти в такую ярость, если бы не видела этого своими глазами.

- Я кончил! - сказал он, садясь и вытирая лицо. - Мистер Джарндис, я кончил! Я знаю, что я горяч. Мне ли не знать? Я сидел в тюрьме за оскорбление суда. Я сидел в тюрьме за угрозы этому поверенному. Были у меня всякие неприятности и опять будут. Я - "человек из Шропшира", и для них это забава - сажать меня под стражу и приводить в суд под стражей и все такое; но иной раз я не только их забавляю, - иной раз бывает хуже. Мне твердят, что, мол, сдерживай я себя, мне самому было бы легче. А я говорю, что рехнусь, если буду сдерживаться. Когда-то я, кажется, был довольно добродушным человеком. Земляки мои говорят, что помнят меня таким; но теперь я до того обижен, что мне нужно открывать отдушину, давать выход своему возмущению, а не то я с ума сойду. "Лучше бы вам, мистер Гридли, - сказал мне на прошлой неделе лорд-канцлер, - не тратить тут времени попусту, а жить в Шропшире, занимаясь полезным делом". - "Милорд, милорд, я знаю, что лучше, - сказал ему я, - еще того лучше - никогда бы в жизни не слышать о вашем высоком учреждении; только вот беда - не могу я разделаться с прошлым, а оно тянет меня сюда!" Но погодите, - добавил он во внезапном припадке ярости, уж я их осрамлю когда-нибудь. До конца своей жизни буду я ходить в этот суд для его посрамления. Кабы знал я, когда наступит мой смертный час, да кабы возможно было принести меня в суд, да кабы остался у меня голос, чтобы говорить с ними, я бы умер там, в суде, только сначала сказал бы: "Многое множество раз вы таскали меня сюда и выгоняли отсюда. Выносите теперь ногами вперед!"

Его лицо столько лет и так часто выражало гнев, что оно не смягчилось даже теперь, когда он, наконец, успокоился.

- Я пришел забрать этих малышей к себе в комнату на часок, - сказал он, снова подходя к детям, - пусть поиграют у меня. Я не собирался говорить всего этого, ну да уж ладно. Ты не боишься меня, Том? Правда?

- Нет! - сказал Том. - На меня-то ведь вы не сердитесь.

- Верно, мальчуган. А ты уже уходишь, Чарли? Ну, иди ко мне, крошка! Он взял младшую девочку на руки, и она охотно к нему пошла. - А вдруг мы найдем внизу пряничного солдатика? Пойдемте-ка поищем его!