Двоюродная жизнь - Денис Викторович Драгунский

он на секунду полуобернулся ко мне своим красным веселым лицом, и подмигнул, и засмеялся, и явно нарочно заверещал тонким голосом: – Ах, как хорошо! Ах, черт! Ой-ой-ой!

Видно, ему на самом деле было сладко, но он еще подстегивал себя словами. Потом встал с колен, обратился ко мне.

– Ох, хорошо. Я тоже пойду сполоснусь. А ты дай девушке отдохнуть, не лезь на нее сразу.

Ушел.

Я поднял глаза на Галину Ивановну. Она мне улыбнулась и похлопала рукой по кровати, рядом с собой. Я пересел к ней.

– Устала? – спросил я.

– Устала чуток, – сказала она. – Сейчас отдышусь полминуты, ладно?

– Конечно, ты что, отдыхай…

Она залезла мне рукой под халат. Я вздрогнул и сдвинул бедра.

– Не стесняйся, – сказала она. – Ты что, стесняешься?

Смотрела на меня внимательно и даже приветливо, но без улыбки. «В серых раскрытых ее глазах окаменело распутство», – вспомнил я знаменитую фразу Бабеля. Глаза у Галины Ивановны были тоже серые, я разглядел; но никакого распутства там не было, честное слово. Ни каменного, ни живого.

– Не стесняйся! – повторила она и потянула меня к себе.

Я повторял про себя: «Вот женщина. Она голая. У нее сильные нежные губы. У нее мокрый и упругий язык. Мне сладко. Я хочу, чтоб мне было еще слаще…» Но мысленное бормотание только отвлекало: чем больше я думал, тем меньше было толку. Кажется, у Миши Мегвинешвили все было наоборот.

Он вошел в комнату, вытираясь после душа маленьким махровым полотенцем.

– Ого! – сказал. И присоединился к нам.

Постепенно становилось сладко, я уже чувствовал, что мне хорошо не только потому, что я сам себе повторяю: какая удача, разврат и кайф! – и не по бурной похоти подростка – а по-настоящему. По чувству.

Особенно же сладко было, что я не старался продлить удовольствие. Главная забота мальчишки – чтобы подольше. Сейчас я не боялся опозориться быстротой, двигался свободно и с беззаботной приятностью ощущал, как там, внизу, разливается сладость. «Еще, еще, еще!» – запыхтел Мишка, и тут у меня тоже подступило, на секунду замерло – и вот, наконец.

– Хорошо! – охнул Мишка и спросил: – Галина Иванна, хорошо?

– Хорошо, – сказала она.

Мишка сел в кресло у письменного стола, вытянул ноги, закурил.

Он курил «Новость» за восемнадцать копеек, короткие сигареты с фильтром. Брежнев, кстати, тоже курил «Новость», но в других пачках. В больших и твердых, как «Ява» за сорок, или как «ВТ». Я видел по телевизору, как он курит во время переговоров, как угощает сигаретой собеседника. Но такая «Новость king size» – это был спецпродукт, только для ЦК, хрен достанешь. Я вспомнил об этом, и мы с Мишей минут десять проболтали о всякой забавной всячине. Сначала о сигаретах Брежнева, а потом о современной английской литературе – смешно, но вот так. О романе Джулии Деррик «Лето в городском парке», который как раз валялся у меня на столе. Русский перевод, мягкая обложка.

– Что ты всякое говно читаешь? – спросил Миша, пролистав книгу и заложив ее указательным пальцем. – Вон, вижу, вижу, склейка треснула. Значит, и впрямь читаешь! Неужто на свои деньги купил?

– Эх ты, Шерлок! – сказал я. – Это мне Воля Полторацкий подарил. У него тут предисловие, видишь?

– Чего это он? Ну да, дружба домами, понимаю… – Отец Воли, то есть Валеры Полторацкого, был каким-то медицинским начальником, папиным приятелем. Миша поморщился; Полторацкого он не любил; конкуренты. – Смотри, как он пишет, нет, ты послушай: «Британское общество трещит по всем швам, и этот тревожный звук слышится в нервной прозе Джулии Деррик». Уссаться! Лизнуть хочет Софье… э-э-э… как же ее, матушку, по батюшке? Власьевне? Ах, да, Викентьевне.

Как же тонко выражался Миша! Тут тебе и прозрачный намек – Софья Власьевна, то есть советская власть на тайном языке диссидентов, и одновременно – профессор Елизарова-Смидович, Софья Викентьевна, побочная дочь писателя Вересаева. Завкафедрой на факультете, завотделом в институте, член редколлегии «Всемирной литературы» – важная персона для Воли Полторацкого, и для Миши Мегвинешвили тоже, кстати говоря.

– Но при этом неглупая старуха, – словно услышав мои мысли, сказал Миша и на всякий случай поднял палец.

На письменном столе рядом с пепельницей лежала финка. Настоящий охотничий нож, в толстых кожаных ножнах, с костяной рукоятью. Дорогая штука. Папин подарок. То есть передарок – ему подарили в Финляндии. Нож был острый как бритва: опасно было даже случайно коснуться его зеркально отполированного жала. Я все собирался его чуть-чуть затупить напильником.

И мне вдруг захотелось подойти к Мишке, обнять его за плечи, схватить нож и полоснуть по толстому потному пузу. Сальник выпустить. У меня даже защекотало под коленками, как от высоты.

Я встал и пошел в ванную. Ополоснулся не спеша. Вернулся минут через десять.

Вижу – Миша опять дерет Галину Ивановну; она высоко подняла ноги. У нее были мускулистые икры с немножко волосками и узкие стопы: темные подушечки, почему-то поджатые пальцы, бледно-желтые подошвы и стертые пятки с розовыми мозолями.

Я подошел к ним, взял ее ногу, правую. Одна мозоль была заклеена пластырем. Пластырь был влажный после душа – я ощутил это, прижавшись лицом к ее стопе, обцеловав и облизав ее чуть шершавую пятку. Я чуть не застонал от внезапной радости, когда ее пальцы оказались у меня во рту, и я тихонько, стараясь только не сделать больно, прикусил их зубами и прижал языком к нёбу.

Кажется, она негромко засмеялась. Может быть, ей было приятно. А Мишка заржал:

– Ah! Quel pied, mon cher! Une déesse!

«Экие цитаты, экий эрудит!» – подумал бы я в другой раз, но сейчас мне показалось это глупым и пошлым. Потому что, когда я целовал ее ногу, когда обсасывал ее пальцы – я был полон счастья, оно распирало меня, я весь был как бокал с газировкой, с детским лимонадом, и эти пузырьки щекотали меня изнутри. Руки, ноги и все мое тело были в радостной истоме – может быть, это и есть та самая сладость, которую я не знал до этого мига? Я закрыл глаза и жадно вдыхал, и жалел, что она только из душа, и пахнет мылом, а я хотел ощущать ее собственный запах. Вдруг у меня внутри все нежно обмякло, я еще раз поцеловал ножку Галины Ивановны и отошел в сторону. “Quel pied, mon cher!” Черт знает что.

Я смотрел на Мишку и наблюдал в себе желание все-таки взять со стола финку и воткнуть ему под лопатку. А потом вырезать ремень из его спины. Но это было бы совсем глупо.

Мишка закончил и