Двоюродная жизнь - Денис Викторович Драгунский

за пожар? – спросила она. – Папа только приехал, прилег отдохнуть.

– Папа! – заорал я. – Папочка! Сюда! – и побежал на кухню.

– Что такое? – он вошел в пижаме, нахмуренный.

Я уже стоял на подоконнике, распахнув окно и сбросив на пол вазочку и графин.

– Папа, – говорил я. – Вот тут, в этом свертке, нога. Девушку увезли по скорой. Ты делал три такие операции. В газетах было. Тракторист Потапов, какой-то лесоруб и кто-то еще. Я помню. Я отлично помню. Если ты скажешь «нет», я прыгаю вниз. Раз, два, три, ну!

Отец раскрыл холодильник, с размаху выгреб оттуда какие-то банки и тарелки, сунул туда отрезанную ногу вместе с ошметками снега.

– Может быть, ее надо разуть? – спросил я. – Снять ботинок?

– Идиот! – сказал отец. – Слезай!

Он прошел в кабинет звонить по «вертушке», по спецсвязи.

Ранним утром – еще темно было за окном – он вошел в мою комнату и сказал:

– Тебе, в смысле ей крупно повезло. В Москве оказался Леон Терновскис. Ученик великого Калнберза. Из Риги. Настоящий мастер. Хотя всего тридцать два. Я ему ассистировал, – добавил он, слегка любуясь собой: вот, мол, он, генерал и академик, подавал щипцы какому-то молодому парню.

– Спасибо, папа, – я встал, одернул свитер, потому что спал поверх одеяла.

– Теперь скажи, кто она.

– Никто, папа. Судомойка в столовой МИИТа. Давалка, шлюха. Сама говорит: «Я дешевка». В общем, негодяйка, – с трудом произнес я это слово. – А для меня она – самая дорогая женщина. Я люблю ее больше жизни. Я всё отдам, только чтобы ей было хорошо.

Отец вдруг коротко заплакал и обнял меня.

– Потом мы ее отправим в Курган, – сказал он. – К профессору Илизарову, Гавриилу Абрамовичу. Я ему позвоню и напишу. Ножку вытянем, чтоб не хромала. Все у нее будет хорошо, сынок, обещаю тебе.

Поцеловал меня, отвернулся, пошел и в дверях наткнулся на маму Леру; она смотрела на нас, оказывается. Мама Лера обняла его, я подбежал к ним, и мы втроем стояли, обнявшись, и долго не могли расцепить рук, и потом весь день ходили по квартире, как сумасшедшие, натыкаясь друг на друга, бестолково переговариваясь и чувствуя, как мы неожиданно сблизились.

И вот так, мало-помалу, испытав сладчайшую страсть и унизительную обиду, увидев этот ужас и пережив это счастье… Вы только вообразите, что чувствовал двадцатилетний юноша, прижимая к груди отрезанную ногу, которую он неделю назад целовал, исходя восторгами сладострастия… Коротко говоря, тело ушло из моей жизни. Лучше сказать, я его преодолел.

Мы все молчали, стараясь уложить в уме то, что услышали.

– Я примерно подсчитал: телесная любовь занимает не больше одного процента времени всей нашей жизни, даже если включить сюда обыкновенный флирт, – сказал Иван Васильевич напоследок. – Но это как ключ от замка. Такой вот маленький плоский ключик. Но без него не войдешь. Не отопрешь двери.

– Куда? – не поняли мы.

– Вы представьте себе, что вся жизнь – это большая квартира. Там много комнат, в них кровати и диваны, столы и стулья, посуда, всякая снедь в буфете и холодильнике. В шкафах одежда и белье. Книги, картины, милые безделушки, памятные разные штучки. Ну и всё прочее. Живи и радуйся! Всё для тебя. Но квартира эта – за тяжелой дверью. Дверь заперта. И ежели ключ потерялся, или сломан, или у него сточился хоть один зубчик – пиши пропало. Так и стоишь на лестнице, дурак дураком.

– Но ведь вы преодолели тело! – сказал кто-то из нас. – Это так важно для мыслящего субъекта…

– После тела не остается ничего, – возразил Иван Васильевич. – Тело – это финальная часть развития. Дух вселяется в тело и живет в нем. Но обратного хода нет – чтобы взять да и вернуться из покинутого, то есть преодоленного тела опять в живой ищущий себя дух. Обратно – дорога в смерть, в ничто.

Сделалось молчание.

– Иван Васильевич! – вдруг вспомнил я. – В самом начале вы сказали, что вы совершили два добрых дела. Одно – понятно, вы спасли ногу Галине Ивановне. Конечно, операцию делал ваш отец вместе с этим хирургом из Риги, но если бы вы не схватили ее, не заставили бы отца…

– Да, да, – кивнул Иван Васильевич.

– Но где же второе доброе?

Иван Васильевич усмехнулся:

– Я, кажется, говорил вам, что Миша Мегвинешвили женился на Наталье Сергеевне, преподавательнице с нашей английской кафедры. Но дело в том, что эта красивая, умная, очень взрослая женщина готовила меня к экзамену по английскому языку перед поступлением. Я был в десятом классе. Она меня, просто говоря, соблазнила. Ежели угодно, растлила, ибо я был невинным отроком. Я хотел рассказать это Мишке. Просто чтобы посмотреть на его рожу. Но все-таки не сказал. Вот такой добрый поступок номер два. Миша и его жена уже умерли. А Галина Ивановна жива. Работает лифтершей в нашем подъезде. Собственно говоря, поэтому я и не женился, – закончил Иван Васильевич.

в конце восьмидесятых

Третий роман писателя Абрикосова

повесть

1

Сергей Николаевич Абрикосов работал завлитом – а точнее, помощником главного режиссера по репертуарной части – в народном театре Дома культуры имени Горбунова, около Киевского вокзала. Должность была проблематичная, если не сказать – мифическая, потому что и главный режиссер трудился здесь в порядке общественного совместительства, и зарплату Абрикосов получал как организатор самодеятельности через Дом народного творчества, что у Сретенских ворот.

Ему нравилось это название – Сретенские ворота. Он вообще любил старые имена московских улиц и со вкусом произносил – Мясницкая, Ильинка, Якиманка и даже Кудрино – хотя никакого Кудрина уже в помине нету, а есть Садовая в восемь рядов в каждую сторону, с планетарием, радиокомитетом, кафешкой «Олень» и знаменитым комиссионным магазином, где под сонными взглядами постовых толчется фарца, предлагая прохожим часы, оправы и кассеты с видеоматериалом, распространение которого строго пресекается согласно Женевской конвенции тысяча девятьсот – дай бог памяти – ах, да – двадцать второго года. Июля месяца.

– Впрочем, все конвенции – Женевские, – говорил Абрикосов и добавлял: – Разумеется, за исключением Гаагских.

И все смеялись. Абрикосов умел пошутить тонко, необидно и эрудированно.

– Отменно тонко и умно, – цитировал он Пушкина, – что нынче несколько смешно!

И все опять смеялись.

И Дом культуры Горбунова ему тоже нравился, особенно его собственный, выгороженный шкафами кабинет-закуток на третьем этаже, с узким окошком, откуда виден был ажурно-стеклянный дебаркадер Киевского вокзала – творение великого металлоинженера В.Г.Шухова. Заходившим к нему перекурить актерам и декораторам – кстати, сам Абрикосов