Двоюродная жизнь - Денис Викторович Драгунский

не перемогался в смысле вперед и вверх. Своего жилья у него не было, а в банке – всего полтора лимона – рублей, разумеется, и жена все это прекрасно знала.

Но зато Сева совершенно не знал, понятия не имел, на какие доходы живет его любимая Маша Ефимова. Ну вот, квартирка на Второй Линейной у нее есть. Где-то там она работает и что-то там получает. Но все это меркло в лучах его прекрасной, благородной любви к этой, уж правду скажем, несчастной женщине. «Допустим, – размышлял Сева, – тут есть что-то жертвенное, то есть опять-таки достоевщина. Но уж извините, достоевщина со знаком плюс! Подарить любовь и счастье существу, которого неизвестно за что наказала злая судьба». Потом он ругал себя за то, что назвал Машу Ефимову существом, но это не важно. Главное – перемена судьбы!

Подписав с женой – которая в ходе подписания на глазах превратилась в бывшую жену, – подписав все бумаги и получив свидетельство о расторжении брака, Сева прощально чмокнул ее в щечку, посмотрел, как она садится в свою машину, а сам пошел пешком, по Кузину переулку, где загс, и дальше по Малой Владычинской в направлении Антоновки, где жила мама и куда он уже перевез три чемодана со своими вещами, а также две коробки книг.

Через полчаса он набрался решимости и позвонил Маше Ефимовой.

Сообщил ей, что сию минуту развелся и готов сделать ей предложение.

– Готов или делаешь? – спросила она.

– Делаю. Маша! Будь моей женой.

– Спасибо, конечно… – просипела она. – А куда так торопиться?

Сева как стоял, так и сел.

В буквальном смысле – сел на зеленый железный заборчик вдоль газона с цветами и кустами: Антоновка была очень зеленым районом, хотя домишки так себе, хрущевские.

– Маша, ты что? – он тоже засипел от обиды.

– Зачем дразнишься? – спросила она. – Шучу, прости. Но если серьезно, мы взрослые люди, чего гнать коней? Поживем, привыкнем… Не все сразу.

Сначала Сева подумал, что Маша Ефимова – просто неблагодарная хамка. Он ради нее, полной инвалидки и уродки, как она сама ему говорила, бросил свою красивую, здоровую и благоустроенную жену – а она морду воротит? Так бы и крикнуть ей: «Ну и пошла ты к черту, протезная рожа!»

Но тут же до красноты устыдился своей злости. Тут же понял, что всё не так. Что на самом деле Маша Ефимова его любит, благодарна ему (он вспомнил ее слова в постели) – но она боится оковать его своими болезнями, и еще боится сама за себя – вдруг у него это внезапное чувство схлынет точно так же, как недавно нахлынуло, – и она опять останется одинокая, брошенная, обманутая, оскорбленная.

Поэтому Сева долго и нежно уговаривал ее согласиться и красивыми словами в сотый раз клялся в любви.

Однако Маша Ефимова сказала, что сегодня – вот прямо сейчас – уезжает в Казань к двоюродной сестре, которая работает в центральной клинике, и это примерно на месяц.

Потом они встречались еще несколько раз. Опять все так же, ненадолго и посреди ночи, чтоб утренний свет даже случайно не проник в щелочку ставней и штор.

Сева упорно упрашивал Машу стать его женой. Ему уже казалось, что только в этом и состоит цель и смысл его жизни. Он рисовал ей картины будущего. Он обещал ей, что сильно вырастет по службе. Что у них будут дети, мальчик и девочка. Что они будут путешествовать. А главное – что он ее любит и всегда будет любить.

– Мы взрослые люди, – сказала наконец Маша. – Давай без всей этой байды со свидетелями и шампанским.

Румяная дама с государственной лентой через плечо поздравила Бонацкого Всеволода Вячеславовича и Ефимову Марию Сергеевну со вступлением в брак. Сева надел Маше кольцо поверх перчатки и поцеловал ее в мягкие не совсем настоящие губы.

– Поехали ко мне, – сказала она.

Он вызвал такси на Вторую Линейную, пятнадцать.

Вошли.

Было совсем светло: суббота, три часа дня. Квартира была маленькая, аккуратная и очень простенькая: икеевская мебель и икеевские картинки на стенах. Единственная роскошь – рольставни и толстые синие шторы.

Маша Ефимова отвернулась к окну, раскрыла шторы и замерла.

– Раздевайся, жена моя, – тихо сказал Сева Бонацкий.

– Прямо вот сейчас?

– Я тебя хочу. Прямо сейчас. Снимай всё!

Маша приподняла волосы над ушами и завозилась с липучками под челюстью.

– А не испугаешься, муж мой?

– Я тебя люблю! – закричал Сева. – Ну, скорее…

Она отодрала пластмассовый протез лица, кинула его на подоконник и резко обернулась:

– Нравлюсь?

Сева сел на раскладной икеевский диван и схватился за сердце.

– Что с тобой? – она подбежала к нему, обняла. – Миленький… Болит? Где болит, говори?

Он отбросил ее руки и спросил:

– Почему ты Ефимова, и вдобавок Сергеевна?

– Когда мы развелись, я сменила фамилию и паспорт, – ответила она своим совсем нормальным голосом.

– Но у тебя же девичья фамилия Ельчанинова! И ты на самом деле Мария Васильевна!

– Я была Васильевна по отцу. А Ельчанинова – по отчиму. Вот решила сделать наоборот. Новая жизнь, понимаешь?

Сева перевел дух, помолчал полминуты и обиженно сказал:

– Все равно я с тобой разведусь!

– Только не сегодня, ладно? – засмеялась Маша Ефимова, жена.

Моцарт, фантазия и фуга до мажор

Шепот, робкое дыханье

Тамара Григорьевна и Вадим Сергеевич очень сильно и очень давно любили друг друга. Давно – еще с тех пор, когда они были просто Тома и Вадик, студенты совсем разных институтов; но вот случайно встретились на вечеринке у Тамариной подруги Светы – встретились, посмотрели друг на друга, и всё пропало. В смысле, все началось. Они стали целоваться еще в гостях у Светочки. В коридоре около ванной. Светочка их спугнула. Засмеялась, сказала: «А ну-ка, фу!» – и щелкнула их по лбу пальцем – по обоим лбам, точнее говоря. Каждому по щелбанчику.

«Почему это фу?» – спросил Вадик у Томы, когда они уже стояли на остановке, ехать домой – конечно же, Вадик ее провожал. «Непорядок потому что! Тут общая вечеринка, а не частная обнималка!» – улыбнулась Тома и поцеловала его. «А может, завидует?» – пошутил Вадик. «Конечно! Ревнует! Такого мальчика упустила!» – и она снова поцеловала Вадика, и он ее, и так сто раз, пока автобус не приехал.

И в автобусе тоже они целовались, и у нее в подъезде, и даже чуть-чуть не это самое, на верхней лестничной клетке… Они очень быстро научились делать «это самое» в любой обстановке – и когда бабушка вышла в магазин буквально на пять минут, и