Страшный Тегеран - Мортеза Каземи

— Вас, вероятно, удивили все эти неожиданные для вас действия. Я вам объясню. По приказу главного начальника вы считаетесь беглым, мне приказано вас арестовать.

— По-видимому, ага, вы ошиблись, — начал возражать Ферох. — Я никогда не имел никакого дела с жандармским управлением. Что я откупщик налогов, или почту на перевале ограбил, или губернскую казну? В чем дело? Я просто безработный молодой человек, зовут меня Ферох.

Офицер сказал:

— Вот именно Фероха-то нам и надо. Приказано его арестовать и отправить в Келат.

Услышав эти слова, Ферох так и подскочил:

— Ага, да что я такое сделал, чтобы меня арестовали? Почему я должен отправиться в Келат?

Он вдруг вспомнил вчерашних, окруженных жандармами арестованных, которых он встретил на улице. Несмотря на темноту, он узнал ехавшего с ними офицера.

— Ну, больше нам не о чем разговаривать, — сказал офицер. — Извольте подчиниться и вместе с другими арестованными отправляться в Келат. Вы должны еще радоваться, что я вас отсюда до Хатунабада в карете довезу. Ну, а дальше пойдете пешком, да еще без сапог и без гивэ.

Ферох почти сходил с ума. Офицер говорил с ним так, как говорят с грабителями и убийцами.

Ферох решил бежать и уже сделал движение, чтобы кинуться в сторону. Но в эту минуту кто-то из жандармов сильно ударил его нагайкой по плечу, и несчастный Ферох присел от боли и слабости.

Тогда, по приказанию офицера, двое жандармов втащили его в карету. Это было около четырех часов пополуночи. Карета покатилась по хорасанской дороге.

Ферох сначала молчал. Через полчаса он начал умолять офицера отпустить его: он знал, что силой ему не удастся вырваться из их рук, и сказал себе: «Может быть, он сжалится надо мной и отпустит!»

Но офицер был не из тех, кого можно легко разжалобить. Он не придавал мольбам Фероха никакого значения и все отговаривался «службой» и приказом начальства. Он только сказал ему:

— Ты, видно, в жизни слишком заносился, много о себе воображал, что вздумал связаться с ашрафами. Вражду с ними затеял. Ну, вот и добился. Теперь они не хотят, чтобы ты оставался в Тегеране, и по приказу одного из них тебя посылают в Келат. Но я обещаю тебе, что в ближайшем будущем выйдет приказ о твоем освобождении, и ты из Келата вернешься. Однако это будет возможно только при условии, что ты бросишь все свои шутки и спокойно пойдешь в Келат плечом к плечу со своими будущими товарищами.

Фероху нечего было отвечать. По тому, как офицер это говорил, было ясно, что спастись ему не удастся и что его мольбы не тронут сердца офицера. Ферох замолчал. Он решил мужественно перенести все несчастья, которые уготовил для него господин Ф... эс-сальтанэ.

В мозгу Фероха вертелись новые мысли, и мысли эти всецело его поглощали.

Около половины пятого карета остановилась возле кавеханэ в Хатунабаде, и, как мы знаем, офицер, выйдя первым, пошел сообщить арестантам, что раздобыл им для развлечения забавного юродивого. Но благородный облик Фероха и его застывший от горя взгляд произвели на арестованных другое впечатление. Они сразу почуяли в нем несчастного, которого какие-то злоключения довели до катастрофы. Ферох ничего не говорил. Он отошел в сторону. Но тут, должно быть, силы оставили его, потому что он вдруг упал и положил голову на землю.

Арестанты окружили его, заговорили с ним, старались подбодрить его и утешить. Ферох ничего не говорил. Он тихо плакал, смачивая слезами землю. Это были слезы, из капель которых рождаются иногда потоки крови.

Через час офицер дал приказ об отправлении. Карета уехала в Тегеран, офицер взобрался на запасную лошадь и поехал вперед, а за ним, окруженные жандармами, зашагали каторжане с несчастным Ферохом.

При встрече с почтовыми каретами и с проезжающими бедняга Ферох, которому было стыдно своих разноцветных лохмотьев, прятался в рядах арестованных, дрожа при мысли, что его может узнать какой-нибудь знакомый. С каждым часом, с каждой новой тысячей шагов, удалявшей их от Тегерана, все меньше надежды оставалось у Фероха. Надежда сменялась отчаянием.

В Хатунабаде жандармы сняли с него туфли, и теперь Фероху, не привыкшему много ходить пешком, приходилось целыми днями маршировать босиком под палящим солнцем. Ноги его распухли, и, когда подходили к Дамгану, он почти не мог передвигаться.

Здесь офицер, зная, что Ферох происходил «из благородных» и считая, должно быть, такую жестокость ненужной, купил ему из своих или из казенных арестантских денег пару гивэ.

Сколько Ферох ни думал, он не мог понять, что с ним происходит, в чем причина этих ужасных, творящихся над ним насилий.

Как раньше Джавад, он без конца спрашивал себя:

«Да что же я сделал? Убил кого-нибудь? Растоптал права какого-нибудь бедняка? Что я сделал, что меня постигла такая участь?»

Он жил не так, «как полагается», вот и все! И это было хуже и страшнее, чем если бы он был вором, разбойником, мошенником, матереубийцей: никому из них не приходилось терпеть таких жестокостей.

Ферох подвигался к могиле. Больше у него не было надежды на возвращение. У него не было надежды когда-нибудь встретиться с Мэин. Он больше не увидит Ахмед-Али-хана и не сможет исполнить обещания, данного Эфет.

Ферох был далеко от отца и от старой няньки, — от отцовской ласки и от материнских забот старушки. Ферох был приговорен к смерти.

Иногда он вспоминал их, думая про себя: «Как-то они живут, что стало с ними после моего исчезновения? Не знают, что со мной, где я...». Он рисовал себе, как они плачут, как страдают. Ему было ясно, что старик-отец не выдержит и умрет.

Потом он вспомнил Эфет.

«Она думает, что я за нее отомщу. Вот так месть! Нечего сказать! Нет, видно, в этом мире везет только жуликам!»

Иногда мысли его переносились к Мэин. Он долго думал о ней и, вспоминая последние слова Шекуфэ, спрашивал себя: «Мэин беременна. Кто у меня будет: сын или дочь?»

Глава сороковая

КОГДА У ГОСПОДИНА Ф... ЭС-САЛЬТАНЭ ПОЛИЛИСЬ СЛЕЗЫ

Прошло шесть месяцев.

Стоит холодная ночь ранней весны. Налетают студеные ветры — последние остатки рассеянного воинства зимы. Разлившаяся по-весеннему река, набрасываясь на камни, наполняет шумом тишину ночи. Трепещут юные, только что развернувшиеся листья деревьев.

И, точно отвечая реке, в странном созвучии с ней, поднимается другой звук, похожий на стон, на бесконечную жалобу. Стон этот исходит из домика на берегу реки, — стон женщины в родовых муках, готовящейся бросить в мир на муки и страдания новое существо.

Две женщины сидят возле постели роженицы. Они смотрят на нее глазами, полными злобы.

В особенности одна. Время от времени, обращаясь к роженице, она говорит:

— У, несчастная! Теперь мне незаконнорожденного принесешь!

Другая останавливает ее, просит замолчать.

— Ханум, не время сейчас так говорить.

Роженица не отвечает. Она только стонет. И стон этот безнадежен и горек. Он идет, кажется, из самого сердца, которое, должно быть, представляет собой сплошную рану.

— Фирузэ, — говорит первая из сидевших возле роженицы, женщин, — почему эта проклятая бабка до сих пор не идет?

Другая отвечает:

— Вечером, когда Мэин-ханум стало плохо, за бабкой поехали на дрожках. Должно быть, сейчас приедет.

Тотчас же вслед за этими словами открылась дверь, и вошла низенькая женщина в черной чадре.

Мелек-Тадж-ханум сейчас же напустилась на нее:

— Тавус, почему так поздно?

Потом отвела ее в сторону и тихо и внушительно сказала ей:

— Про верблюда слышала? Ну, так вот: если и видела верблюда, говори — не видела. Деньги получай и молчи.

Бабка Тавус, которая видела много таких происшествий и выслушала без числа подобных просьб, тотчас же закивала головой:

— Ханум! Что же, мы своих клиентов станем выдавать, что ли? Мы же хотим в этом доме кушать кусочек хлеба.

— Ну, то-то, — сказала Мелек-Тадж-ханум.

Бабка подошла к Мэин и освидетельствовала ее:

— Через часик-другой разродится.

Прошло два часа. Порывы ветра все усиливались. Дико в эту пору года в Шимране, никто из городских здесь не живет, остаются одни местные крестьяне. И только Мэин, по приказу отца, пришлось прожить здесь целых шесть месяцев.

Благодаря стараниям того доктора, который осматривал ее в день агда, припадки ее прошли. Но она стала мрачной и грустной. Она плакала целые дни и ночи.

Уже девять месяцев, как она не видела Фероха. Два-три раза в неделю к ней приезжала мать. Иногда ее посещал отец, сердитый и угрюмый.

Только Фирузэ жила с ней постоянно.

Тавус закричала:

— Слава богу, ханум благополучно разрешилась! Сына родила!

Мелек-Тадж-ханум, чтобы не присутствовать при этих неприятных ей родах, ушла в другую комнату, но на крик прибежала. Мэин лежала почти без чувств. Бабка Тавус возилась с ребенком.