Вольер - Алла Дымовская

«Никогда не пытайтесь самостоятельно воспользоваться Режимным Коридором прежде получения разрешающего сертификата. Это может быть СМЕРТЕЛЬНО ОПАСНО!».

Гортензий, Игнат Христофорович и др.

«Пересвет» медленно, часть за частью, погружён был в искусственную тьму. Просто‑таки египетскую. Пошутил про себя Гортензий. Вслух не осмелился, не то нарвался бы, пожалуй, на слова исключительно резкие. Но здешний, мудрый годами хозяин полагал – недостаток света наставит уважаемое собрание на путь истинный и главное, на концентрацию процесса мыслительного.

Не уважаемое собрание, – подумалось Гортензию, – а сборище дилетантствующих филеров‑сыщиков, и это еще мягко сказано. Если не мягко – то панически настроенных чудаков, усидчиво делающих из морской свиньи африканского гиппопотама (из мухи слона все же преувеличение – некоторая проблема имелась, не станет он отрицать, но и о катастрофе местного значения вопить рановато). Никак не получалось Гортензию, как он ни старался, проникнуться должной аурой страха, да и малой толикой его выходило не так, чтобы очень. Вольер, подумаешь, ну, Вольер? Разрешится когда‑нибудь. Найдут они этого Трефа, навалятся всем миром и найдут. Если не навалятся – найдут тоже. Раз ничего чрезвычайного не произошло за истекшее со дня ВЫХОДА время, значит, беспокоиться о судьбе сгинувшего в неизвестном направлении постояльца «Яблочного чижа» тем более нет повода. Куда сильнее заботил его самого человек по имени Фавн, он же Ромен Драгутин. Который, между прочим, до сих пор, будто в бронированном дзоте (или что там у них было в Переходные Века? Кажется, редуты, бастионы, эскарпы и контрэскарпы, нет, это несколько прежде), окопался на вилле «Монада». Вместе с женской особью по прозвищу Аника и с замороженным телом погибшего Агностика. Никого более не впускал, не выпускал, на вопросы по экстренной связи отвечал замученно‑однообразно: «Изволите спрашивать не о том». И через силу, кривя тонкие, ломаные губы, ухмылялся. Будто бы с издевкой. Конечно, спрашивали не о том. Гортензий тоже так считал. Ловят вчерашний день, потому что ловцы из них липовые. Но вот сегодня Игнат собрал всех в великой спешке, значит, грядут новости.

– Ответьте мне, милостивые господа! – раздался в мрачной тишине раскатистый и гневный отчасти голос хозяина. – По которой причине мы, точнее, вы – я имею в виду вас, Карл, и вас, Гортензий, вторую неделю не можем напасть на след примитивной живой единицы, сбежавшей из Вольера?

На правах старшего Игнатий Христофорович как бы возглавлял всю кампанию по поимке и выявлению загадочного нарушителя квазилазерной границы, но не было, впрочем, иных желающих занять его место.

– Видимо, оттого, что эта живая единица не столь примитивна, – несколько раздраженно ответил Карл Розен, сердитый более на собственную неудачу, чем на требовательный окрик в его сторону. – Вы уж простите, Игнат, но подошла к концу именно что вторая неделя, как лично я, и Гортензий, да и Лала тоже, точно пресловутые савраски рыскаем туда‑сюда и роем землю: от Большого Ковно до Старо‑Курляндского муниципия. Над нами уж потешаются. Потому что непонятно, чего ради мы по долинам и по взгорьям шляемся, праздные вопросики задаем?

– Игнаша, не лучше ли публично огласить? – несмело подала реплику Амалия Павловна.

Кстати, и здравая мысль, может, единственная за последние дни, отметил в уме Гортензий, но сказать об этом не успел.

– Огласки я не допущу! – властно отрезал Игнатий Христофорович, и уже более умеренно продолжил: – Устраивать бедлам и отрывать людей от насущных занятий, дабы поймать случайного беженца из Вольера? Этого не будет. Сами виноваты, нам и разгребать!

Действительно, сами виноваты. Тут уж и Гортензий спорить не стал. Согласно не писанному нигде установлению владельцы поселений традиционно объединялись для помощи и совещаний по природно‑региональному принципу. И Карел, и он сам, и уж тем более Игнатий Христофорович, у которого владений целых два, ОБЯЗАНЫ были поддерживать в этом смысле друг друга. В их круг входил и покойный Агностик, желал там Паламид или не желал, только присмотр за Вольером не всегда работа добровольно‑произвольная. Видели и понимали, что неладно давно, но значения не придавали. Может, Игнат и придавал, но разве слушали его? Нет, отбояривались. Потому что набившие оскомину «граничные» проблемы неудобно и как‑то неохота замечать. Вольер для многих, что бревно в здоровом глазу, которое умышленно выдают за малую соринку. Но и паниковать не стоит, в этом Гортензий был уверен непреложно.

– Так ли уж случаен наш беженец? – снизу вверх произнес он, как и обычно, лежа на полу, предположительно у ног прекрасной Амалии. Хотя прекрасная Амалия о том пока не ведала – в потемках самовольно переместился он поближе к вышеупомянутым ножкам. – Всем ли присутствующим здесь знакомо правило? Особь, покинувшая Вольер через пропускной клапан ВЫХОДА, считается вполне человеческой. Как следствие, искать мы тоже должны человека.

– В этом нет уверенности, дружище, – охладил его пыл рассудительно твердый выговор Карлуши. – Почему тогда этот твой человек не дождался выпускных инструкций? Почему бежал не один? И кто, наконец, убийца Паламида Оберштейна?

– Карлуша, да ведь он сам, Ромен… то есть Фавн, сознался! Я там была и Гортензий тоже, – напомнила с явным нажимом на последние свои слова Амалия Павловна. – Пообещал в дальнейшем представить доказательства вынужденности своего проступка?..

– Твое легковерие, Лала, меня поражает! Проклятый сей Фавн, или кто он теперь, лжет нам на каждом шагу хотя бы своим молчанием. Конечно, он возьмет вину на себя. – Голос Карла дрогнул, будто от неприятного воспоминания. – Потому что ему, как субъекту человеческому, сложившаяся ситуация мало чем грозит: ну, назначат еще одно голосование по полосе! Ну и что? Ему‑то, Фавну, что? Прошел через первое, пройдет и через второе, хуже не будет. Мы не убиваем из мести – око за око, глаз за глаз. Да и когда то голосование случится? А вот приятелю его светит много сладкого. Особенно если он до сих пор существо из Вольера и преодолел ВЫХОД не своей волей. Мы не знаем причин и не можем судить о следствиях. Ты подумай трезво, прости, конечно. Без излишней чувствительности.

Над головой Гортензия прошелестело легкое движение – очевидно, Амалия нервно переменила положение. И, о‑о‑о, задела его той самой нежной ножкой, к которой он вожделел в темноте! Ба, Гортензий, братец, и хорошо, что в темноте, не то не миновать тебе укоризненных взглядов. Почтенное собрание вправе вынести порицание: когда рассматриваются столь серьезные дилеммы, до ножек ли? Почему бы и нет? Течению его рассуждений это вовсе не мешало. Но тут Амалия Павловна заговорила: