Охота на волков - Андрей Щупов

— Сейчас меня интересует одна-единственная шкала, — сказал Валентин, — ваша, Константин Николаевич.

— Значит, все-таки интересует? — полковник усмехнулся. — И то радует. Хуже нет, когда человека ничто не интересует. Хотя шкала у меня, Валентин, прямо сказать, — неважная. Мрачноватая у меня шкала!

— А вы подсластите.

— Что я и делаю, — полковник жестом указал на вазочку с шоколадными плитками. — Я, Валентин, ни к пессимистам, ни к оптимистам себя не причисляю. И в Бога не верую по большому счету. То есть, даже не в том смысле, что не верую, а только, если он и существует на самом деле, то легче людям от этого не становится. То есть какому-то конкретному лицу — возможно, а человечеству в целом — никогда. Потому как такая у Бога идеология — не вмешиваться в земные распри. Сами мы должны выкручиваться и подниматься. Сами! А он нам горюшка может только подбавить. И обрати внимание! — не из вредности, а сугубо в назидание. Как отцу дозволено наказывать непутевого сына, так и ему… Но суть, Валентин, не в этом. Любая религия, как ни крути, — всего-навсего наша совесть. Одни к ней прислушиваются, другие знать не желают, что есть таковая на свете. А ведь это, если разобраться, главный подсказчик по жизни. Может быть, даже единственный!

— И что же вам подсказывает ваша совесть?

— Моя? — полковник улыбнулся. — А вот послушай… Время от времени власть вынуждена преступать закон. Скрытно, без эффектных демонстраций. Это не только ее право, это жесткая обязанность! Можно до посинения ругать Макиавелли, которого, к слову сказать, мало кто читал, но в мире не найдется ни одного политика, что сумел бы в практике воплотить демократическую идею правления. То есть теоретически-то мы все демократы, но на деле ни один строй, ни одна партия и ни один союз не в состоянии были подать пример по-настоящему цивилизованного органа, основанного на социальной справедливости, на любви к ближнему, на абсолютном равноправии. Всюду к справедливости приходили через кровь, а к любви — через падение и ненависть. Равноправия же, как такового, вообще никогда не существовало! Идея, что, подобно вирусу, заражает массы, становится большой ложью, и ложь эту человечество в большинстве своем приемлет. Да, да, Валентин! Хавает, как этот самый шоколад!… Плохо ли, к примеру, воевать? Более чем плохо! Однако воюем. А чем плоха идея сильного государства? — Константин Николаевич покачал головой. — То-то и оно, что нельзя здесь подходить с подобными мерками. Плохо, хорошо… Между прочим, Макиавелли был двумя руками за республиканский строй. Так-то вот! Но, отстаивая демократию, этот дядечка не стеснялся утверждать, что демократия невозможна, если в народе прежде не созрели гражданские добродетели. Отсюда вопрос: когда же они созреют? Дождемся ли мы сего звездного часа? Я лично очень сомневаюсь. Вот и выходит, что государственное насилие — не удовольствие, а всего лишь вынужденная мера.

— Довольно скользкая тропка!

— Еще бы!… Но кому-то, видимо, надо по ней скользить.

— А как же быть с позывами совести?

— Ты думаешь, совесть призывает жить во лжи? Ничего подобного! Я ведь уже объяснил, что такое большая идея. Не надо все смешивать в кучу. Идея — идеей, а совесть — совестью. Мы патриоты поневоле, потому что родину, как и отцов, не выбирают. Но при этом у всех нас остается нечто автономное, независимое от всей этой мишуры. Та самая совесть. И коли я могу и хочу, почему бы не претворить желаемое в жизнь? Тем более, что на многое я не замахиваюсь. Бог с ними — с реформами, не буду касаться и внешней политики, хотя… — Константин Николаевич задумчиво смял шоколадную фольгу. Серебристый шарик катался между ладонями, слабо потрескивая.

— Пакостные дела творятся, Валентин. Всюду бездарность и беспринципность, коррупция, какой не наблюдалась даже при Николае Втором. Как шутят теперь: все поголовно уголовны. А ведь Россия — это танк, которому ничего не стоит подмять под себя мир. Поверь мне, я хотел бы заниматься одной преступностью, но чем больше я оглядываюсь, тем вернее убеждаюсь, что сфера моей деятельности беспредельна. Потому что беспредельна и преступность, проникшая, как в самые низы, так и в высшие эшелоны власти. Я не попка, чтобы съедать, кого скажут и кого дозволено. И коли в моих силах кое-что изменить, не вижу причин, чтобы отказываться от задуманного. Еще одну российскую Колумбию мы не допустим — вот тебе и вся моя идеология. А пути и средства… Здесь меня ничто не связывает. Я буду жесток по необходимости. И если национальные войны возможно прекращать вспышками чумы или какой-нибудь холеры, я буду отдавать необходимые команды. Только потому, что буду твердо знать: в результате эпидемии чумы погибнет сто тысяч человек, война же унесет вдесятеро больше. Командир должен уметь посылать бойцов на смерть. Никакой внутренней политике без подобного умения не обойтись…

Зазуммерил телефон, и полковник поморщился. Руками изобразив сожаление, неторопливо поднялся.

— Посиди пока здесь. Я еще подойду.

…Чуть позже, уже обряженный в полковничий мундир, он сухо и коротко выдавал последние наставления:

— Пока Миша Зорин в больнице, тебе придется пожить здесь. Аллочка покажет комнату и все остальное. О Баринове не беспокойся. Поправится Зорин, вернешься к своему приятелю и ты.

— Неважный из меня телохранитель, Константин Николаевич.

Глаза полковника глянули остро — чуть-чуть не укололи.

— А вот Алоис был о тебе другого мнения.

Валентин на это только крякнул. В комнату вошли двое офицеров, и полковник кивком указал Лужину на дверь.

— Иди, обустраивайся. Со всеми вопросами — к Аллочке.

Валентин поднялся с кресла. У самого порога оглянулся.

— Что с Зориным, если не секрет?

Полковник недовольно пожевал губами, нехотя ответил:

— В него стреляли… — глаза Константина Николаевича скользнули в сторону. — Вернее, стреляли в меня, а попали в него.

Опустив голову, Валентин вышел.

Комнатка Зорина понравилась Валентину с первого взгляда. Впрочем, иначе и быть не могло. Полнометражное — оно и есть полнометражное. Кроме того, после серой безысходности камер, после казарменной мебели — любое человеческое жилье способно выгнать слезу умиления. На территории Зорина с одинаковым успехом можно было как отдыхать, так и проводить среднетемповую тренировку. Благо площадь позволяла. Не менее двадцати пяти квадратов, если на глаз, хотя в квартире полковника это считалось все-таки комнаткой.

Валентин с удовольствием прошелся по мягкому ковру, с интересом огляделся. Одну из стен занимал просторный стеллаж с книгами, в углу на массивном, крюке висела боксерская груша, здесь же, на резиновом коврике, красовались выстроенные в ряд гантели и гири. Массивный письменный стол, просторная тахта, скромная полочка с гигиеническим инвентарем и специальной литературой.

— Тут книжки Михаила, а тут — дядины, — движением колдующей феи Аллочка повела рукой.

Любопытствуя, Валентин покрутил головой и шагнул ближе. На полочке Зорина стояли брошюры, посвященные всевозможным видам единоборств, мастерам пулевой стрельбы и стрельбы из лука. Глянцево поблескивали толстые справочники по новейшему стрелковому оружию, тут же рядом красовались врачебные талмуды: «Человеческая анатомия», «Кости скелета», прочие бестселлеры медицины. Неприметной стопочкой лежали какие-то пыльного цвета подшивки с тиснением на корешках грифа секретности. Единственная художественная книга принадлежала перу Джека Лондона. Валентин потянулся было к ней, но удержался. Глазами вернулся к пестрому царству стеллажа. Здесь и впрямь можно было помечтать и разгуляться. Мопассан, Розанов, Энгельс, Кортасар, Маркес, Шукшин… Какой-то определенной системы не наблюдалось. Рядом с Тарле и Тюларом покоился Максимилиан Волошин, а Платонов ничуть не брезговал соседством с Гарднером и Хейли. И так далее в том же духе — Вересаев, Том Клэнси, Юрий Власов, Довлатов… Форменный винегрет! Хотя и аппетитный, надо признать.

— Это только часть, — обрадовала Аллочка. — Основные запасы — в дядиной библиотеке.

— У него есть еще и библиотека?

— И библиотека, и мастерская. Только в мастерскую вам лучше не заглядывать. — Аллочка хихикнула. — Там кругом сплошные трубы. Может запросто все обрушить.

— Обрушить трубы?

— Ну да. Дядечка ведь у нас жуткий летун. А трубы — это запчасти его аппаратов. У него их три или четыре штуки, и он все никак не успокоится. Постоянно конструирует какие-то новые.

— Что ж, в мастерскую мы соваться не будем, — пообещал Валентин.

— Если понадобится телефон, то он вон под тем колпаком.

— Почему — под колпаком? — удивился Валентин.

— Михаил объяснял, что звонки его оглушают. Аппарат хоть и японский, но на регуляторе громкости там всего три положения, — Аллочка виновато улыбнулась, словно извинялась за недогадливых японцев. — Но вообще-то Михаил действительно ужасно чуткий. Во сне может услышать, как кошка перебегает дорогу, представляете?