Охота на волков - Андрей Щупов

— Ну уж нет! — мягкими движениями она принялась разглаживать его брови, ликвидируя хмурую складку. Может ему стало щекотно, но неожиданно Леонид улыбнулся. Отдернув руку, Ольга тоже улыбнулась. Снова потянулась к нему губами, но одумалась. Поднявшись с колен, совершила по комнате серию вальсирующих пируэтов. Может быть, для того, чтобы показаться самой себе справедливой, приблизилась к Максимову и, подняв сброшенное одеяло, заботливо укрыла.

Мужчины спали, и мирная картина наполнила ее душу радужным покоем. Вопросы «зачем» и «для чего» растворились в новом нахлынувшем настроении. Гладя себя по голове, с гримасой пай-девочки она обошла квартиру кругом и весело принялась за разборку раскладушки. Хотелось не спать, хотелось какого-нибудь по-детски розового видения. Пусть даже во сне. Ольга уже и забыла о том времени, когда в последний раз видела что-нибудь подобное. Снилась все какая-то хмарь про несданные экзамены, про голодных кошек и шагающие по улицам ожившие телевизоры… Расстелив свежие простыни, она с удовольствием вытянулась на тугой парусине. Ждать не пришлось. Сон заявился, как старый добрый пес, едва заслышав хозяйский оклик, прижавшись лохматым телом, склеил теплым языком веки, погрузил в сладкую истому.

Глава 11

Только что они угостились «Токайским», и полковник, заметно обмякнув душой, снова витийствовал. Мягкие тона его кабинета располагали к неспешным беседам, но более всего располагал к разговору сам собеседник. Странный этот интерес к своей персоне Валентин чувствовал на протяжении всего времени обучения. И кривую ухмылку Клима Лаврентьевича тоже с безошибочным чутьем относил на свой счет, понимая, что именно так относятся к всевозможным любимчикам. Отчего он угодил в любимчики, оставалось только гадать. Валентин предполагал, что причиной всему мог быть тот поединок, на котором полковник впервые с ним познакомился. Лужин тогда пощадил чужого офицера, Константин Николаевич постарался отплатить узнику той же монетой. По крайней мере ничего иного в голову не приходило, и Валентин попросту поднял руки, предоставив событиям идти своим чередом.

Если поначалу он опасался, что интерес к нему вот-вот угаснет, то со временем эти опасения рассеялись. Помимо всего прочего, полковник, кажется, привыкал к нему, как к удобному собеседнику. Судя по всему, Константин Николаевич остро нуждался в оппоненте — оппоненте неглупом, живо откликающемся на все его мысленные зигзаги, способном возражать без учета иерархических тонкостей. Таковым, вероятно, ему и представлялся Валентин Лужин. И приходилось стараться — даже тогда, когда стараться совсем не хотелось. Желание поболтать у Константина Николаевича могло возникнуть в любой момент, — Лужина вызывали из комнаты, и Баринов грозил кулаком, считая, что им сказочно подфартило и что Валентин просто балбес, если не понимает этого. «Всего-то и требуется от тебя, чудила, — чуток базара и не спать, когда тебе вешают лапшу на уши…» Валентин и не спал. Это ведь крайне важно — бурлит или не бурлит кровь в ответ на чужое разглагольствование. Женщины — те чувствуют подобные вещи мгновенно. И пароходиками пристают к тем пристаням, где это самое бурление присутствует. Хотя интерес — интересом, но порой Константин Николаевич заговаривал с ним о таких вещах, о которых с заключенными просто нельзя было заговаривать, и Валентин настораживался, прекрасно понимая, что знать в его ситуации следует самый минимум. Тише едешь — дальше будешь, меньше знаешь — дольше дышишь — и так далее, и тому подобное. Однако полковник, видимо, рассуждал иначе и, словно играя с ним, лихо перешагивал запретную черту, принуждая следовать за собой. Ничего другого узнику и не оставалось делать. Он вынужден был подчиняться.

— …А читал ли ты что-нибудь о политике слухов? — Константин Николаевич еще раз пригубил из крохотной рюмочки, восторженно прищелкнул языком. Получалось это у него звонко, совершенно по-молодому. — Слухи, Валентин, великая вещь! Политик, не пытающийся понять всей кухни слухов, никогда не станет настоящим политиком. Нужный слух и в нужное время — это все равно что обманный финт в бою. В реальной жизни — это могучий рычаг управления обществом! Сеть подобных рычагов, сработавших по определенному плану, способна в считанные дни взнуздать общественное мнение, направить в удобное русло. Любитель прямолинейных действий недостоен управлять даже заурядной конторой, не то что страной. Само слово «политика» уже отвергает нечто лобовое и бесхитростное. Это всегда подобие волны — этакой змеистой синусоиды, меняющей амплитуду и период по собственному загадочному разумению. Не надо великих потрясений! Лучшее, как известно, — враг хорошего, — глаза полковника благостно сияли. — Желаешь протолкнуть реформу? Пожалуйста! Только не поленись проверить сначала, какой отклик вызовет сия процедура у населения. Пусти слушок, раскрой глаза пошире. Вот и получишь искомый результат в виде бури возмущения или напротив — хора елейных голосов. А какую благодатную почву можно подготовить умелыми слухами!

— К примеру, готовя повышение цен, — предположил Валентин.

— Правильно! Пускаешь слух о том, что цены вырастут вдвое, а поднимаешь только на десять-пятнадцать процентов. И все будут довольны. Или, скажем, шевелишь народ вестью о том, что пенсионный возраст подскочит лет эдак на пяток, а на деле лишь чуть-чуть увеличиваешь временную задержку с выплатами. И опять же народ не взорвется, как можно было бы ожидать в случае прямолинейных действий.

— Славно вы все растолковываете, Константин Николаевич, — Валентин улыбнулся. — Только чудится мне, что реформы и слухи для вас — дело десятое. Или я ошибаюсь?…

Скрипнула дверь, и в кабинет заглянула Аллочка, племянница полковника. Он так и представил ее Валентину — не Алла, а Аллочка. Было Аллочке около двадцати, в ушах девушки поблескивали цыганские обручи-кольца, ходила она в просторном свитере — из тех, что так обожают художники-небожители. Широко расставленные глаза, ресницы вразброс, длинные, обтянутые лосинами ноги, ступающие с плавной осторожностью на вытянутый носок, чем и выдавали соприкосновение в прошлом с балетной школой.

— Все говорите и говорите… — приблизившись к столу, Аллочка водрузила на него поднос с чашечками кофе. — А если гость умрет от голода? Вот, пожалуйста, это арахис, это фундук, а здесь шоколад… Дядя у нас, надо сказать, большой сладкоежка.

— Вот уж никогда бы не поверил, — Валентин невольно покосился на ее ноги. Удержаться не получилось, потому как было на что посмотреть. Остановившись возле столика, Аллочка развела ступни в третью позицию. Это было и смешно, и красиво. Хотя, возможно, племянница полковника просто хитрила. Она не столько казалось странной, сколько хотела казаться таковой. Кольца в ушах, свитерок пятидесятого размера, чудная походка — слишком уж много всего сразу… Так ему во всяком случае подумалось. Валентин помог девушке освободить поднос, поймав ее взгляд, растерянно сморгнул.

— Дядя у нас кремлевский мечтатель. Дать ему волю, кого угодно заговорит.

— Ничего, я люблю послушать.

— Мое дело предупредить, — двигаясь все той же изящной поступью, Аллочка вышла из кабинета.

— На чем мы остановились? — Валентин рассеянно взглянул на Константина Николаевича.

— Это не я, это ты остановился, — полковник усмешливо хлебнул из чашки. Отломил кусочек от шоколадной плитки, зажмурившись, сунул под язык — точно таблетку валидола.

Валентин с некоторым усилием заставил себя припомнить последнюю фразу.

— Да… Так вот, я хотел сказать, что реформы, конечно, штука занятная, но вы-то, кажется, отдаете силы иному делу!

— Не иному, Валентин. Не иному! Все в этом мире увязано в один гигантский узел. Мы зависим от политиков, они зависят от нас.

— Хотел бы вас понять.

— Так ли? — склонив голову набок, полковник хитровато прищурился, на мгновение став удивительно похожим на свою племянницу.

Вместо ответа Валентин попробовал кофе.

— Вкусно!

— Это Аллочка умеет. Кофе — ее слабость… — полковник кивнул. — Но я не зря поинтересовался, действительно ли ты хочешь что-либо понять. Видишь ли, чтобы из разговора вышел толк, надо сразу оговорить несколько вещей: во-первых, желает ли собеседник знать правду? Не ту, что в нем уже окопалась с энных времен, а некую новую, что, возможно, еще ему приоткроется. Во-вторых, сразу условиться насчет системы координат. Без нее просто бессмысленно шагать дальше. Получится как раз то самое — стриженый-бритый и так далее. И если, скажем, отталкиваться от пресловутой гениальности Ленина, то по всему выйдет, что Сталин — величайший злодей. А назови Ильича негодяем, и наш Иосиф Виссарионович немедленно преобразится. То же и с царствующими особами. Начни измерять их с точки зрения технического и социального прогресса — и выйдет, что самые безжалостные цари были одновременно самыми прогрессивными. Поправь чуток шкалу, взгляни на все с точки зрения человечности — и совсем запутаешься, потому что самые человечные из царей в сущности и доводили державу до политических инфарктов.