Голос зовущего - Алберт Артурович Бэл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако сам себя свободным он уже не чувствовал. Его свобода была под угрозой. Его опять преследовал страх. Он не желал быть пойманным. Да, себе-то можно признаться: сколько раз, как и в те поздние часы, когда отвозил на окраину пассажиров, его сердце снова сжималось от страха.
Страх всю жизнь преследовал Диндана.
Сначала, мучимый страхом за свою жизнь, он распростился с таксомоторным парком.
Позднее его донимал страх (впрочем, он это называл раздумьями), что не успеет насладиться жизнью, сорвать сладкие плоды молодости.
Преступная деятельность дала ему средства, чтобы насладиться жизнью, однако теперь он боялся, что не успеет истратить деньги, потому что его свобода находилась в опасности.
Так ловко устранив соперника, он вдруг осознал, что круг замкнулся, что он вернулся к тому, с чего начал, — вернулся к страхам за свою жизнь.
Станут они со мной цацкаться, раздумывал Диндан. Придут, пиф-пиф, долой с копыт, и все дела.
Диндан боялся такого оборота. Боялся, что при аресте не будет соблюдена законность. Тут вдруг он сделался поборником закона, он знал, что имеет право на арест, на расследование, право на судебное разбирательство, и только тогда — приговор.
Но выстрелы, поцарапавшие предплечье, когда он выпрыгивал из окна библиотеки, навели его на горькие размышления.
Единственным средством от страха, известным Диндану, была сила.
Сила — кирпич, обернутый в газету, сила — «ночной тариф», прикрытый промасленной тряпкой, сила — распоряжаться чужим добром, сила — черное отверстие дула, сила — неотразимость денежных ассигнаций, сила— мужская мощь на ложе любви. Все это служило Диндану оружием от страха, но здесь оно оказалось непригодным.
Потому что Диндан был один.
Он не мог оглушить страх «ночным тарифом», не мог сбыть свой страх, как запчасти автомобиля, не мог пристрелить его, как неугодного человека, не мог купить страх, как покупают потаскуху, не мог переспать со страхом при всей своей мужской силе.
Страх сжился с ним, был от него неотделим, им и держался. Диндан от него не мог отделаться с помощью доводов рассудка, ведь рассудок каждому дается по его заслугам.
В его мироздании произошла какая-то поломка. На полном ходу отказало рулевое управление, и машина полетела в кювет. Теперь ничего не поправить. Он не достиг намеченной цели. Он был связан по рукам и ногам и не мог жить так, как ему хочется.
Ему хотелось общества, а он был вынужден хорониться от людей.
У него были деньги, но не было возможности их тратить.
Ему хотелось любить женщин, а вместо этого он, лежа на печи, был вынужден заниматься онанизмом.
Подобная жизнь представлялась ему омерзительной. Но он был чересчур горд и заносчив, чтобы признать поражение. В расчеты вкралась ошибка, он вовремя ее не заметил, только и всего. Впредь таких ошибок не повторится.
Я вполне доволен жизнью, убеждал он себя. Немного терпения, вот что сейчас необходимо. Вскоре я покину Латвию с чистыми документами, с мешком денег впридачу. Свет клином не сошелся, Союз велик, где-нибудь да найдется подходящее дело для ловкого парня. Облюбую место. Построю себе дом. Куплю машину. Обзаведусь женой. Подыщу спокойную работенку. Будет у меня магнитофон, телевизор, холодильник и все прочее. Не придется вытаскивать окорок из вонючего колодца. Раскрыл белую дверку — и бери, что хочешь. Я достаточно заработал, чтобы пожить в свое удовольствие. Надоело обмирать от страха. Впрочем, дом строить не буду. Найду девчонку прямо с домом. А почему бы и нет!
Но это было бахвальство. Он сам чувствовал. Сердце томилось по Маре, тосковало по ее горячим ласкам. В кругу приятелей Диндан нередко говорил непотребные вещи о любви и женщинах, а тут вдруг понял, что эта любовь его — единственная и настоящая. По ночам он просыпался на печи от того, что чувствовал, как в спину вонзаются острые когти Мары. Предаваясь с Марой ласкам, Диндан всегда надевал рубашку поплотнее, иначе Мара в забытьи могла, как кошка, расцарапать спину.
Ветер шумел за окном в вековых липах. Сладкое дыхание Мары теперь не для него. Не видать ему теперь Мары. А может, он сам так захотел? Он толком не знал, хотелось ли ему иметь Мару подругой жизни или только для своих утех. Она чересчур простовата, раздумывал Диндан. У него перебывало много женщин, а он тосковал по Маре. Садовнице Маре. Большой был соблазн сесть на мотоцикл, поехать, повидать ее.
Ну нет! Тут никаких сомнений: Мару уже допросили, она знает правду о нем. Теперь многие знают, что воровал, что разделался с Берзом. И он не мог избавиться от чувства, что его не только догола раздели, но еще и вывернули наизнанку. По-настоящему жить можно лишь при условии, что ты скрыт мраком неизвестности. Много ли нашлось бы таких, кто остался бы невозмутим, рассейся этот мрак, обнажи он их укромные делишки? Если б все о них знали все? Как сейчас о Диндане?
Маре будет больно? Переживет ли? Да уж, наверно, переживет. Легкомысленная, ветреная? Пожалуй, нет. Она тоже что-то искала. Мара нравилась Диндану своей душевной ясностью, чистотою. И как он мог вообразить такую гадость о Маре и Берзе? По себе судил. Так славно они с Марой мечтали о будущем, лежа на сеновале. Будет жизнь, будут дети.
— Родится мальчик, назовем его Петером, если девочка — Аннушкой.
— Нет, — со смехом возражал Диндан, — будет мальчик, назовем его Адольфом-Густавом де Эверальдом!
— Да ты что! Кто выговорит такое имя! — Она и вправду поверила и не на шутку встревожилась.
Простушка. А ведь он ее ни разу не обманывал. Диндан разработал теорию, по которой выходило, что он никогда, ни при каких обстоятельствах не лжет.
Да, действительно, той ночью, на сеновале, он обещал жениться на Маре, даже срок свадьбы назначил. Но той ночью он и в самом деле был настроен на женитьбу. В тот миг, давая обещание, он верил, что выполнит его. Вот и получается: он не лгал, хотя и знал, что завтра будет думать иначе. Говорят же, что дважды нельзя войти в одну и ту же реку, а поток сознания еще более своенравен. Сам он тоже менялся, убеждал он себя, и потому меняются его мысли. Но лгать он никогда не лжет.
Так рассуждал он во всех случаях жизни.
