Красные и белые - Олег Витальевич Будницкий

он тут не лукавит. Он эту реформу проводит честно и не саботируя. Но, конечно, тот факт, что он стоит во главе этой реформы, сопоставление его прежних заявлений подрывает доверие к нему; малейшее замедление, малейшая неудача будут поставлены ему в вину как желание саботажа. Это уже не вина Кривошеина, это свойство его положения, это оборотная сторона медали в левой политике правыми руками. Лично у Кривошеина есть и другие минусы; при самых лучших намерениях он приносит с собою все-таки слишком много политических предрассудков; он не всегда достаточно ясно понимает неприемлемость некоторых старых имен, не всегда, может быть, понимает и их внутреннюю негодность, наконец, совершенно естественно ищет сотрудников среди своих старых сотрудников и, с другой стороны, на новых людей он также часто смотрит старыми глазами; он хорошо понимает, что это неправильно, и в каждом данном случае, если ему докажут противное, готов от своей оценки отказаться.

…Кривошеин лучше, чем кто бы то ни было, усвоил основное противоречие между идеологией Запада и России. Одним словом, и у Кривошеина не может быть таких ответов, какие нам давал Деникин. Но, конечно, нужно сознаться, что брак Кривошеина с левой программой не брак по страсти или склонности, а брак по расчету. Кривошеин и не притворяется, что это иначе; поэтому вся его правительственная программа формулируется им исключительно как программа деловая, компромиссная, как программа частичного соблазна. Нынче он успокоит крестьян, завтра сделает что-нибудь для горожан, рабочих, чиновников и т. п. Это политика чуткого и разумного доктора, который дает лекарство по мере обнаружения симптомов болезни. Но он поджидает этих симптомов и смотрит на них, как на болезнь; в нем нет упрямства и самодовольства Деникина, но в нем нет той программы реформ, которая идет вперед, предупреждая симптомы и устраивая все здание на новых началах.

У него, говоря истинным русским языком, сейчас не осталось никакой идеологии; сказать, что он явился создать новую Россию, провести, как это принято теперь говорить, программу февральской революции в пику октябрьской, сказать это, ему помешает добросовестность; он никогда не рассматривал февральскую революцию как благо, и под революционное знамя он не встанет, но совершенно так же он не развернет никакого из старых знамен, не только монархического или иной реставрации, но даже деникинского знамени Единой, нераздельной России. В отношении этого национального единства Кривошеин, в отличие от Сазонова, тоже охотно идет на большие уступки; мне кажется, в нем здесь говорят несколько иные мотивы, чем у Врангеля; у Врангеля несокрушимая вера в то, что как только большевизм будет сломлен, Россия немедленно воссоединится; а что русскому национальному самолюбию нисколько не обидно стать на позицию самоуправления национальностей. У Кривошеина иная идеология. Он и в вопросе о национальностях готов уступить так же, как он уступает в вопросе аграрном, уступить поневоле, без радости и воодушевления, но потому, что нет иного выхода, и он не виноват в том, что случилось. Потому-то Кривошеин сейчас не политическая программа, а исполнитель, техник, ремонтер. Идеологии нет у него, как ее вообще нет у Врангеля, и если скептики, подкапываясь под Врангеля, упрекают его в реставрационных замыслах, то они глубоко ошиблись по существу, правы в одном, что если бы это было нужно, если бы Врангель на минуту мог поверить в силу реставрационных элементов, то он бы не поколебался это сделать…

Но довольно говорить о лицах, буду говорить сейчас о политике, и вообще о положении Крыма.

Здесь, прежде всего, полезно идти путем сравнений; можно вообще сказать, что Врангель во всех отношениях идет путем, противоположным деникинскому. Во-первых, его военный план – в противоположность Деникину он твердо решил на Москву не идти. Он занял известную линию от Днепра до Азовского моря, часть Северной Таврии, достаточную, чтобы прокормить все население, из‐за нее не выходит; на случай неудачи он впервые укрепил Перекоп, и настолько сильно, что его можно считать неприступным. Свез в Крым большие запасы провианта и может там отсиживаться. Занимаемую им линию, от Днепра до Азовского моря, он занял настолько прочно, что рассчитывает, что какие бы силы на него ни были направлены, он этот фронт своими войсками способен удержать. Потому его военные действия не идут дальше того, чтобы время от времени из этой своей области делать вылазки. Его цель, говоря военным языком, – уничтожать живую силу противника. Он это до сих пор и делает. Как только узнает, что где-то собрались войска, он идет против них, наносит им удар и затем возвращается, взяв много пленных и забрав все те материалы, которые можно забрать. В этом отношении он очень осторожен и ни под каким видом не хочет рисковать быть отрезанным или завлеченным в предприятие, которое бы ему слишком дорого стоило. Он не раз мне говорил, что если бы нужно было, то он через неделю или через две недели может занять Одессу и Харьков, но не делает этого только потому, что удержать их был бы не в состоянии. Даже когда перед моим отъездом из Севастополя в связи с разговором о необходимости получения кредита кто-то указал, что легкость получения кредита зависит от военной удачи, он совершенно серьезно мне сказал, что, хотя подчинять стратегию политике есть ошибка, но что если бы в виде исключения оказалось нужным произвести в известный момент какое-нибудь впечатление, одержать эффектную победу, то мне только нужно дать ему условную телеграмму; он тотчас займет Одессу или Харьков. С другой стороны, когда ему сообщили, что Кубань готова к восстанию и что нужно только бросить туда кристаллы, как в насыщенный раствор, он эту экспедицию сделал, произвел на Кубань десант, но как только заметил, что готовность Кубани к восстанию преувеличена и что он встречает больше сопротивления, чем он предполагал, благодаря ряду случайностей и ошибок, в которых он не виноват, то он тотчас же, не желая ввязываться в длинную борьбу, отступил от Кубани.

Эта его стратегия, избавляя его от возможной катастрофы, имеет свою выгодную сторону. Во-первых, моральную, всякое там отступление сейчас же толкуется в большевистской прессе как знаменательная победа, и отголоски этого появляются и в европейской печати; так, например, за два дня до моего отъезда из Севастополя была получена телеграмма о занятии Мариуполя. Врангель хотел об этом вовсе не опубликовывать, так как по стратегическим соображениям не считал возможным остаться там более 2–3 дней. Тем не менее оказалось возможным задержаться дольше, занимаясь в то же время [очисткой] всех мариупольских складов, и известие попало в газеты. Ровно