Бунт на продажу: как контркультура создает новую культуру потребления - Джозеф Хиз

Бунт — это не угроза системе, это и есть система. Совсем не случайно Александр Маккуин — самый экстремальный бунтарь из тех, кто избрал своим оружием одежду, стал ведущим дизайнером в доме моды Givenchy. Люди, наблюдающие за модой сквозь призму критики массового общества, воображают себе зловещую клику модельеров, работающих в Париже и Милане и диктующих правила, чтобы принудить массы импульсивных конформистов каждый год бежать в магазины и покупать новый гардероб. В действительности все как раз наоборот. Мода — результат ожесточеннейшей конкуренции. Люди покупают одежду, модную в этом году, чтобы отличаться от тех, кто до сих пор носит прошлогоднюю одежду. Дорогие дома моды занимаются торговлей средствами отличия. Бунт — это один из самых лучших источников различения в современном мире. В результате люди согласны платить хорошие деньги, чтобы принять в нем участие, точно так же, как они готовы платить за доступ к любой другой форме социального статуса. Никто здесь не «продается», потому что нечего продавать.

Нам трудно понять всю глубину критики системы образования, исходившей в 1960-х от левых политиков. Мнение нынешних так называемых прогрессивных деятелей сводится к тому, что самая большая, если не единственная, проблема, стоящая перед нашими школами, заключается в недостаточном финансировании неоконсервативными правительствами. Довольно забавно отметить, что многие из реформ образования, проводимые ныне политиками правого толка (образовательные ваучеры и чартерные школы), изначально предлагались как ключевые аспекты контркультурной революции. Для контркультуры социальная революция означала революцию в образовании, и та эпоха была богата образовательными экспериментами. От британской школы Саммерхилл до колледжа Рочдейл в Торонто, от Беркли до «свободных университетов», начавших расти как грибы по всему миру, — везде бытовало широко распространенное мнение: перемен в системе образования вполне достаточно, чтобы наступили изменения в сознании, которые и были главным предметом устремлений контркультурной революции. Роззак отлично запечатлел атмосферу тех времен, описав судьбу одного из таких экспериментов:

Когда в начале 1968 года был открыт лондонский антиуниверситет — первая английская версия свободных университетов, — его каталог пестрел курсами, посвященными таким предметам, как антикультура, антиэкология, антипоэзия, антитеатр, антисемья и контринституты. Казалось, ничто из того, что могло предложить общество взрослых, больше не может считаться приемлемым. Неистовый радикализм реформаторов образования должен был в конце концов дойти до такой точки, когда даже традиционные отношения между студентами и преподавателем попали бы под огонь критики как форма авторитаризма, с которой нельзя мириться. Так что это тоже надо было выбраковать, ведь больше никто не может научить молодежь чему-либо; молодые сами создадут свою образовательную систему с чистого листа. К сожалению — и неясно, был ли в этом комизм или трагедия, — этот университет не пережил такого радикального реструктурирования.

Нельзя не согласиться с тем, что у радикалов была своя логика. Ведь если вся культура в целом — это не что иное, как репрессивная система, то какую выгоду могло сулить образование? Прошлое — это всего лишь идеологический балласт. Такие «знания», с точки зрения контркультуры, не только бесполезны, но и пагубны. Единственная причина, по которой можно стремиться передать их молодежи, — промыть ей мозги и сделать частью этой же самой системы. Так образовательные учреждения стали рассматриваться не просто как один из конформистских бюрократических институтов массового общества, но еще и как главный инструмент технократии. Повсюду широко применялись тюремные метафоры — такие, как у Райха, написавшего об образовании как о дрессировке заключенных огромной тюрьмы. Но даже эти высказывания не отражали полностью всю порочность школьной системы.

Эти составляющие контркультурной критики особенно ярко были выражены социологом Иваном Илличем в книге «Общество без школ» (Deschooling Society). Для Иллича школа представляла собой массовое общество в миниатюре — метафору всего того, против чего восстала контркультура. Его призыв к отказу от школ практически представлял собой требование дебюрократизации, депрофессионализации и деинституциализации общества.

Иллич описал то, что он назвал «институциональным диапазоном» — ось между правыми и левыми политическими силами, вдоль которой могут располагаться социальные институты. На правой стороне спектра находится то, что он назвал «манипулятивными» институтами, на левой — более желательные «содружественные» институты. Манипулятивные институты пронизаны бюрократией, конформизмом и предназначены для службы массовому обществу, в то время как само определение содружественных институтов обозначает принцип их работы: в них приветствуется индивидуальная свобода и спонтанность. Итак, на крайней правой стороне спектра мы видим привычных подозреваемых во всех грехах: полицию, армию, крупные корпорации, тюрьмы и больницы. На крайнем левом краю — общественные или квазиобщественные институты, такие как телефонные сети, почта, общественный транспорт и открытые рынки. В середине спектра — малый бизнес (пекарни, парикмахерские) и представители определенных профессий — адвокаты, музыкальные преподаватели и т. д. (Здесь есть занятные моменты: Иллич называет автострады «фальшивым общественным благом», поскольку они только кажутся содружественными, на самом же деле они способствуют нашей рабской зависимости от спроса на товары и услуги правого спектра — бензин и автомобили.)

Местами Иллич демонстрирует изрядную прозорливость. Он предсказал развитие того, что было названо «сетевым обществом», и описал общие принципы действия еще не существовавшего в то время Интернета. Иллич считал, что представители традиционного левого спектра, озабоченные вопросами общественной и частной собственности, упустили важный фактор: имеет значение не что-то само по себе, а природа доступа к нему и его использование. Он понял всю ценность сетевых образований — децентрализованных институтов, в которых коммуникация или кооперация инициируется самим пользователем на собственных условиях. Телефон и почтовая система — часть таких сетей (как впоследствии и Интернет).

Самое интересное то, что Иллич поместил школы на самый правый край институционального спектра. Школы хуже, чем церковь, армия, даже психбольница. Школы очень похожи на церковь, которая также четко разграничивает добро и зло, знание и невежество, и при этом ключ к знанию и там и там находится в руках немногих людей, которые контролируют доступ масс к нему. Но посещение церкви по крайней мере добровольно. Для Иллича обязательное образование так же отвратительно (и антиконституционно), как и идея об обязательном вероисповедании. Даже по сравнению с войной во Вьетнаме государственные школы выглядели неприглядно, поскольку «упорное стремление Америки к принудительному образованию своего подрастающего поколения теперь выглядит таким же тщетным, как высокомерное стремление Америки к принудительной демократизации вьетнамцев».