Омут памяти - Александр Яковлев

Я ответил, что не похоже, люди понимают, какие в случае чего неприятности будут.

— Оставь мне фильм.

Недели через две меня приглашают на Политбюро, и там снова стоит вопрос об озере Байкал. Оказывается, Кириленко сумел показать этот фильм Брежневу и еще кому-то. На Политбюро доклада не было, только Кириленко рассказал о фильме. К этому времени и газеты дали дополнительный материал о том, как уничтожается жемчужина России. Завязался разговор. Брежнев занял вялую позицию — да, надо бы все это проверить, так ли все происходит. К сожалению, и на этот раз ограничились тем, что дали поручение комиссии во главе с академиком Жаворонковым еще раз «изучить и доложить Политбюро». Комиссия «изучила» и подтвердила свою прежнюю точку зрения. А Байкал страдает до сих пор. Страдает из-за тупости чиновников, из-за преступного отношения к природе со стороны властей. Меня также поразила предвзятая позиция известного академика Жаворонкова. Так закончился один из многих эпизодов борьбы за Байкал.

Подобных фактов, связанных с выступлениями газет, было очень много. Тогда, в эпоху цензуры, печать была под постоянным обстрелом номенклатуры. Правящая каста хотела постоянных и никогда не смолкающих аплодисментов, подтверждающих безусловную правоту своих «великих деяний», в том числе и преступных. Единственно, что порой выручало, так это внутренние противоречия между самими «небожителями», о которых элита, включая газетную, знала. И пользовалась этим обстоятельством, публикуя критические статьи. Учитывали сие явление и мы в отделе пропаганды. Мы тоже играли. Не только в чужие игры, но и в свои.

После Сталина началась особенно активная фаза агонии системы и одновременно вполне логичное вырождение верхушки власти. Даже генеральные секретари, продолжая обладать огромной властью, становились все более зависимыми от всесильного партийного аппарата. На Политбюро, на пленумах, на съездах руководители партии и правительства, как их называли, фактически произносили речи, подготовленные референтами различного ранга. Брежнев, например, никогда ничего не писал и даже не правил. Ему зачитывали текст, а он одобрительно кивал головой или, прервав, начинал рассуждать о том, что ему в голову приходило. Любил делиться воспоминаниями из собственной жизни, поглаживая одновременно коленки сидящих рядом стенографисток.

Нет, все же я помню случай, когда Брежнев вмешался в текст. Александр Бовин, как правило, писал разделы о демократии. Когда в очередной раз мы собрались в зимнем саду в Завидово зачитывать свои разделы, Бовин зачитал свой. И вдруг Брежнев говорит:

— Что-то буржуазным духом попахивает. Ты, Саша, перепиши.

Вечером Саша разделся до трусов, поставил перед собой бутылку и за ночь переписал. Наутро снова все было прочитано Брежневу. Он сказал: «Это другое дело». Почему другое, почему буржуазным духом попахивало? Мы в общем-то догадывались. Брежнева забеспокоили какие-то словечки из непривычного для него лексикона.

Все другие «вожди» верхнего эшелона в своих речах примеривались к текстам Генерального секретаря, подчеркивая, что они повторяют мудрые мысли самого Генерального, хотя прекрасно знали, что это «мысли» его помощников. Эпоха великого притворства.

Однажды секретарь ЦК Иван Капитонов попросил возглавить группу для подготовки его доклада. Поехали в Волынское. Вечером он заглянул к нам поинтересоваться, как дела, добавив, что полностью нам доверяет. Потом отозвал меня в сторонку и сказал: «Слушай, Александр Николаевич, только постарайся, чтобы в докладе не было ничего такого, чего не говорил официально Леонид Ильич. Ты же знаешь его мысли». Молчалив, вежлив и пуглив был Иван Васильевич.

Мое восприятие XX съезда было очень серьезным. Но общая атмосфера в аппарате оставалась затхлой. Съезд состоялся, но его как бы и не было. Много раз я был свидетелем того, как мои друзья и коллеги по подготовке разных документов для Брежнева (Николай Иноземцев, Георгий Арбатов, Александр Бовин, Николай Шишлин, Вадим Загладин) всячески изощрялись, чтобы ввести в общую ткань словосочетаний и штампов нечто новое, какие-то свежие понятия, по крайней мере новые слова. Жила наивная надежда, что все эти «хитрости» помогут просвещению «вождей». Увы, подобные попытки, как правило, проваливались, оставаясь лишь поводом для печальных воздыханий во время вечерних «чаепитий» в Завидово.

Несмотря на то что хрущевская «оттепель» закончилась еще при Хрущеве, остатки теплого воздуха продолжали греть души тех, кто не переставал верить в оздоровляющую силу десталинизации.

Практически борьба за продолжение курса XX съезда переместилась в сферу литературы и публицистики. Эти годы шли под знаком непримиримых схваток двух литературных направлений. Одно нашло свое пристанище в журнале «Новый мир» Твардовского, другое — в «Октябре» Кочетова. К последнему примыкал журнал «Молодая гвардия».

Я был не только в курсе, но и в гуще тех событий, поскольку литературные журналы были в двойном подчинении: отдела пропаганды и отдела культуры.

Либерально-демократическая позиция «Нового мира», который последовательно отстаивал курс на восстановление исторической правды во всем, что было связано с эпохой Сталина, на ослабление цензурного гнета, пользовалась высоким авторитетом в творческом мире. Напечататься в этом журнале означало безусловное признание художественных достоинств произведения. Он первым познакомил читающий мир и с Александром Солженицыным.

Позиции «Октября» того времени были иные, а вернее — противоположные. Он отвергал ориентацию «Нового мира», причем чаще всего в грубой, оскорбительной манере, отстаивал догматические позиции в художественном творчестве, а главное, последовательно выступал против развенчания культа Сталина.

Парадоксальность ситуации заключалась в том, что «Новый мир» действительно стоял на позициях XX съезда, а «Октябрь» и «Молодая гвардия» выступали против. Строго говоря, последние занимали антипартийные позиции, если судить их статьи мерками XX съезда, но симпатии партийного аппарата (в значительной его части) были на стороне «Октября» и «Молодой гвардии». Руководство ЦК осознавало нелепость ситуации, но оно само продолжало находиться в состоянии странной неопределенности. Еще при Хрущеве явно обозначился отход от решений XX съезда. При Брежневе началась «ползучая реабилитация» Сталина. Номенклатура хотела бы отменить решения XX съезда, но боялась последствий такого шага, который трудно было предсказать. Вот эта двойственность сложившейся ситуации отчетливо отражалась и на политике руководства партии в отношении литературы и искусства. Все время приходилось изворачиваться, лукавить и обманывать.