Смерть и немного любви - Александра Маринина

В кабинет ворвались Гордеев и Юра Коротков. Виктор Алексеевич бесцеремонно отстранил Настю, открыл верхний ящик ее стола, вытащил чистый лист бумаги.

«Кто позвонил?» – написал он четким крупным почерком и сунул ей ручку.

«Он сам».

– У меня Лариса, это ты угадала. Только тебе она не достанется. Она теперь моя. Навсегда.

«Самыкина?» – снова написал Колобок.

«У него».

– Почему, Антон? Ты уговорил ее бросить Артюхина? Она теперь твоя девушка?

– Да нужна она мне, сучка похотливая! – снова мерзко засмеялся Шевцов. – Она умрет. Уже совсем скоро. И я вместе с ней. Уйдем, как говорится, рука об руку. Что, не нравится? Не ожидала такого?

«Он совсем плох», – быстро написала Настя.

– Я хочу знать, почему, – твердо произнесла она. – Ты взрослый человек, ты сам принимаешь решения, и отговаривать тебя я не имею права. Но я хочу хотя бы понять, почему ты их принимаешь.

– Зачем тебе понимать? Знатоком человеческих душ хочешь заделаться? Еще немножко славы прибавить?

– Меня не интересуют человеческие души. Меня интересуешь ты. Ты, Антон Шевцов, человек, рядом с которым я провела несколько дней, который помог мне выполнить трудную работу, который мне нравился и который мне говорил, что мы с ним друзья. А до всех остальных мне дела нет. Я хочу понять именно тебя. Я даю тебе слово, что не буду тебя отговаривать, не буду ни о чем просить, только об одном: объясни мне, дай мне тебя понять. Я не хочу, чтобы ты ушел, а я так и не узнаю, почему.

«Убийство Л.С. и суицид», – снова написала она на листке. Гордеев кивнул и подтолкнул Короткова в сторону двери. Настя поняла, что Юру отправили за средствами связи. Теперь нужно будет поддерживать постоянный контакт с оперативниками, находящимися в микрорайоне, где живет Шевцов. Одно из двух: или держать его у телефона до наступления темноты, или все-таки рискнуть, потому что Антон на глазах превращался в «острого больного», и промедление может привести к тяжким последствиям.

– Значит, ты не сомневаешься, что я уйду и эту сучку с собой прихвачу? – уточнил недоверчиво Шевцов.

– Раз ты решил, значит, так и будет. Ты же мужчина и не станешь менять своих решений. Расскажи мне все, Антон. Для меня это важно. Пожалуйста.

– Не знаю, не знаю. – Он гадко хихикнул в трубку. – Может, я еще передумаю. Решение-то мое, хочу – принимаю, хочу – меняю. Разве не так?

Ей нужно было срочно выбрать линию разговора. Он ее проверяет? Дразнит? Или говорит совершенно открыто все, что думает? Как же вести себя: держаться прежней линии или ухватиться за протянутую соломинку и давить, уговаривая изменить свое страшное решение? Как правильно? Как? Ох, если бы знать о нем больше! Единственный путь – разговаривать с ним и одновременно вспоминать все, что он говорил за то время, которое они провели вместе. Может, хоть из этого сложится какое-то представление о его личности.

– Тебе виднее, – сдержанно ответила она. – Хотя мне лично больше по душе мужчины надежные и постоянные. Сказано – сделано. Но это, конечно, вопрос вкуса.

– Слушай, а ты там одна? – внезапно спросил Антон.

– Одна.

– Почему я должен тебе верить?

– Ты не должен. Ты вообще мне ничего не должен. Или веришь, или нет. Я же тебе верю.

– Чему ты веришь? Тому, что убью девку и застрелюсь? Этому ты веришь?

«Застрелюсь! Не зарежусь, не повешусь, не отравлюсь. Застрелюсь».

«Есть оружие», – черкнула она.

– И этому тоже верю.

– А еще чему?

– Всему. Ты все время говорил мне правду. Только один раз солгал. Но один раз за две недели – это немного. Можно простить.

– И когда же я тебе солгал? Ну-ка, ну-ка?

Внезапно ее осенило. Ведь адреса невест он брал из бланков заявлений. А в бланках есть сведения о месте работы и источнике доходов. Значит, он знал, что невеста по фамилии Каменская работает в уголовном розыске. Знал, но именно ее выбрал для письма. Что это? Глупый риск? Мальчишеский азарт? Небрежность? Или вполне осознанное желание потягаться силами с уголовным розыском? И эти настойчивые разговоры о славе, о том, что именно он выманил Артюхина, а она, Настя, забрала себе всю славу…

– Когда сказал, что с самого детства шел прямым проторенным путем по стопам матери. Ведь это неправда?

– Откуда ты знаешь?

Голос его изменился, из ернически-развязного стал настороженным.

– Ну, это было нетрудно. Ведь ты хотел работать в милиции, и для тебя было большим ударом, когда тебе отказали по состоянию здоровья. Почему ты решил скрыть это от меня, Антон? Здесь нет ничего такого, чего нужно стыдиться. Зачем было врать?

Антон молчал, в трубке слышалось только его прерывистое дыхание. Настя поняла, что у него снова началась одышка. Итак, у нее есть всего несколько секунд для того, чтобы решить, поддерживать ли в нем уверенность в том, что он сумел ее провести, или разочаровать. Сказать ли ему про Аллеко или не нужно? Она задала ему глупый, никчемный вопрос, ответ на который никакого значения для нее не имеет. И теперь Антон на другом конце телефонного провода тоже ломает себе голову над тем, как правильнее ответить. Он тоже не видит смысла в этом вопросе, но пытается разглядеть подводные камни, которые могут оказаться в его ответе. Таким образом, она выторговала себе драгоценные секунды для размышлений.

«Она сама виновата. Не надо было грешить…»

«Она сама виновата. Что воспитала, то и вышло…»

«Да что вы их жалеете? Они сами виноваты…»

Этот постоянный мотив. Поиск виновного. Стремление определить вину и ответственность каждого. Нет полутонов, нет оправдывающих моментов, нет смягчающих вину обстоятельств. Только черное и белое. Только добро и зло.

Он хотел быть на стороне добра. И поэтому пришел поступать на службу в милицию. Ему никто не объяснил, что работа в милиции вся сплошь состоит из лжи, компромиссов, грязи. Он думал, что будет бороться со злом и оставаться при этом девственно-чистым. И никто не взял на себя труд сказать ему, как жестоко он ошибается.

А в милицию его не приняли. «Для него это была настоящая трагедия, он очень переживал». В армию взяли, для армии он был годен. А в милиции – отказали. И он задумывает идеальное преступление, с раскрытием которого милиция не справится. Он не мстит, нет, он доказывает сам себе, что он лучше. Умнее. Более ловкий. Более хитрый. Милиция никогда не узнает, что идеальное преступление задумал и осуществил Антон Шевцов. Но сам Антон будет об этом знать. И будет гордиться собой. И будет считать себя не хуже их, работников уголовного розыска. Да что там «не хуже» – лучше.

Он хотел потешить свое самолюбие, уязвленное тем, что его отвергли. Так как же правильно поступить сейчас: нанести ему удар, дав понять, что его замысел раскрыт и что в милиции работают люди не глупее его, или гладить по шерстке, делая вид, что ему все удалось? Как правильно? Как?

– Почему ты молчишь, Антон? Ты меня слышишь?

В висках стучало, иногда он даже переставал слышать голос Каменской. Почему она про это спросила? И как узнала?

Он неловко повернулся на диване и посмотрел на Ларису. Та лежала с закрытыми глазами, как мертвая. Наверное, без сознания. Крови уже много натекло, надо бы прекратить эту бессмысленную беседу и пойти отжать поролон. Но что-то мешало ему повесить трубку.

– Подожди минуту, мне нужно отойти, – сказал он, втайне радуясь, что нашел способ не отвечать на вопрос.

– Хорошо.

Он с трудом поднялся с дивана и склонился над Ларисой. Сразу же закружилась голова, в глазах потемнело, но он сумел справиться со слабостью. Аккуратно вытащил поролон и отнес его в ванную, прополоскал под сильной струей воды, стараясь не смотреть на стекающую кровь и преодолевая дурноту. Волоча ноги, вернулся обратно.

– Ну? – выдохнул он, тяжело садясь и взяв трубку. – Что еще скажешь?

«Сказал, что отошел», – написала она Гордееву. Тот понимающе кивнул. Все равно разговаривать нельзя. Как знать, может быть, он проверяет, не обманула ли его Каменская, когда сказала, что находится в кабинете одна. Сказал, что отошел, а сам сидит, прижав трубку к уху, и слушает, не начнет ли она с кем-нибудь переговариваться.

Настя провела рукой по лбу и удивилась. Оказывается, она вся в испарине. Только сейчас она почувствовала, что блузка прилипла к телу, а по спине и груди скатываются капли пота. Ей захотелось раздеться, чтобы стало чуть прохладнее и свежее, но делать этого было нельзя. Она достала сигарету, уже четвертую с того момента, как позвонил Антон.

Он думает, что перехитрил ее, что идеальное преступление ему удалось. И говорит, что собирается умереть. Почему, если у него все получилось? Ведь тюрьма ему не грозит. Почему же? Потому, что нет больше смысла в его существовании? Потому что он выполнил свою миссию, решил свою задачу, доказал сам себе то, что хотел доказать. И больше ему ничего не нужно. Больше ему ничего не интересно. Как сказала его мать? «Хорошо, что он не пошел работать в милицию. Он бы не смог». Чего не смог? Жить во лжи, грязи и компромиссах? Привыкший с детства делить весь мир на белое и черное, на добро и зло, он не может жить в той жизни, которая существует в реальной действительности. Эта жизнь для него невыносима. Поэтому он хочет уйти.