Собрание сочинений. Т.3. Дружба - Антонина Коптяева

«Варенька! Моя единственная на всю жизнь!» — сказал он и… проснулся.

Взглянув в лицо связного, склонившегося над ним, Платон в самом деле точно с неба свалился. Больно, душно стало ему.

— Немцы атакуют! Обходят с правого фланга! — повторил связной.

Словно сжатая пружина развернулась в теле Логунова — так он слетел с нар.

Молнией опалило воспоминание о том, с какой силой рвался сегодня противник на территорию бывшего поселка Малая Франция, пытаясь пробить брешь в обороне между заводами, чтобы разъединить дивизии Людникова и Гурьева. Как бы в самом деле не удалось немцам добиться успеха к пятнадцатому октября! Все усилия их направлены к тому, чтобы овладеть городом к новому сроку, указанному Гитлером.

Баталов уже на наблюдательном пункте. Логунов на ходу протер кулаком глаза, поправил ремень, кобуру пистолета и, совсем не хромая, выскочил из блиндажа.

Было светло от горевших в небе ракет, и Платон сразу увидел фашистов. Они шли черными полчищами пока без выстрелов и кричали:

— Рус, буль-буль.

— Иван, иди топиться!

— Рус, Волга буль-буль!

А в дымной вышине плыли тесным строем немецкие самолеты и сбрасывали листовки. Сыпались, сыпались на истерзанные рабочие поселки, на разрушенные заводы, на кромку берега листки бумаги, падали в окопы, шуршали под ногами, полные угроз, фальшивых увещеваний, клеветы и лживых посулов.

Заскочив в передовой окоп, Логунов услышал голоса своих бойцов.

— Подойдут поближе, тогда слушай мою команду. Сейчас мы им дадим буль-буль… Пускай прихватят по бумажке, коль удастся убежать обратно! — громко и зло говорил Коробов. — Заботливы их командиры!

Последние слова сержанта были заглушены неожиданным взрывом смеха.

«Что он там сморозил? — подумал Платон, хмуро усмехаясь. — Ох, Коробов! Вон какую обстановку устроили фашисты для атаки, смотреть жутко, а он все смехом обернул!»

И предельно собранный, пробегая по траншее на участок, где стояло новое пополнение, Логунов услышал уже как отзвук коробовской шутки:

— Пригодится и нам на цигарки.

— Обнаглел фриц, распоясался. А ну, Оляпкин, чесанем психопатов!

Стоя в траншее возле входа в операционную, Лариса прислушалась к частым разрывам мин и поспешила навстречу девушкам-санитаркам, несущим раненого.

— Наташа, приходил твой отец! Его пароход затонул. Трофим Петрович хочет просить назначение на бронекатер. Как он постарел сразу!

Руки Наташи еще крепче вцепились в край плащ-палатки, на которой, провисая, лежал раненый.

— Постарел?! Еще бы! За двадцать пять лет «Гаситель» стал его родным домом. — И Ларисе. — Нет, нет! Вы нам только помешаете! Вы сменились, ну и ступайте отдохните…

— Алешеньку поцелуйте за нас! — попросила Лина, улыбаясь всем своим светлым личиком — загар никак не пристает к ее нежной коже.

Ботинки у девчат растоптались, ободрались, береты пропылились, грязные от ползанья по земле комбинезоны залатаны на локтях и коленях, но тем ярче бросается в глаза цветущая молодость подружек. Лариса много старше, но строгое, выразительное лицо ее даже рядом с этими юными девушками невольно останавливает взгляд.

Она отстает от них и с минуту смотрит в сторону заводов, откуда идет сплошной дикий гул и обвальный грохот. Черная завеса колышется там, заволакивая и берег, и реку с островами, и Заволжье.

«Нам трудно. На Мамаевом кургане трудно. Везде тяжело! Но как люди держат заводы, даже представить невозможно, — думает Лариса, торопливо шагая по ходу сообщения. — Фашисты давят там всей своей мощной техникой и живой силой».

Госпитальное отделение помещалось рядом с операционной, в штольне, устроенной в обрыве балки. Сейчас саперы соединили их одним подземным коридором. Они только что закончили проходку и уносили от штольни оставшиеся бревна и доски.

Возле наружного входа Леня Мотин домывал пол. В больших сапогах-вездеходах, в нижней рубашке, выбившейся из-за пояса, с высоко засученными рукавами, он старательно водил по доскам ветошным жгутом, гоня к порогу лужу грязной воды.

— Дай-ка мне! Дай-ка я! — бойко вызвалась Паручиха, выходя из глубины подземелья. — Терпеть не могу, когда мужик пол моет! Тряпку одной рукой держит и крутит ею, как черт в болоте…

— Ты видела черта-то? — спросил Мотин, смущенно улыбаясь доктору Ларисе Петровне.

— Я все видела! Чертей этих — и еще хуже того — вон по всему берегу! Покуда им не собьем рога, все будем как в аду гореть, — отвечала Паручиха, уже завладев тряпкой. — Теперь вот присмотрелась, насмелилась и из ущелья стала выходить, — похвасталась она.

— Тебя Вовка привел, — возразил Мотин.

— А хотя бы и Вовка… Он от смертушки не заслонит!

Лариса, радуясь предстоящей встрече с сыном, прошла в палату, и снова овладела ею мучительная мысль о том, как трудно здесь ее мальчику. Без воздуха, без солнца, среди запаха лекарств и мигания коптилок ребенок стал похож на бледный росток картофеля в подполье. Сегодня он почему-то не бежал навстречу матери. Она подошла к своим больным, порасспросила дежурную сестру, сама проверила их пульс и состояние повязок, разговаривая о деле, подсознательно прислушивалась — ждала сына, затем направилась в маленький отсек, отделенный перегородкой от общей палаты. Она уже догадалась: у Алеши сегодня гость — Вовка из «мирного» подвала.

На столе горела большая коптилка из снарядной гильзы, освещая горку чистой посуды, раскрытую книгу и двух мальчиков, сидевших в обнимку на табурете. Значит, подружились. Над столом аптечка, по стенам две узенькие койки. На одной спят Леня Мотин и Алеша, на другой — по очереди палатные врачи и сестры. Нет, сын хирурга Фирсовой неплохо живет!

— Мамочка! — вскрикнул Алеша, подбегая.

Лариса подхватила его на руки и присела с ним на аккуратно заправленную койку.

— Это Вова Паручин. Он принес мне гильзы от бронебойки, — говорил Алеша, ласкаясь к матери. — Смотри, какие стаканчики!

Лариса посмотрела на «стаканчики», потом на Вову Паручина. Она сразу узнала вихрастого, веснушчатого, хроменького мальчугана, который сновал повсюду, будучи своим человеком и в солдатских блиндажах, и под крышей мельницы, по-прежнему гордо стоявшей среди развалин.

— Как поживает наша Виктория? — спросила Лариса, нежно перебирая мягкие волосы сынишки.

— А что ей делается? — солидно ответил Вовка. — Титьку сосет да пеленки марает — вот и вся ее забота.

— Это та девочка, которая родилась под берегом? — сразу весело насторожился Алеша. — Помнишь, ты мне говорила?

— Да! Маленькая девочка, которую назвали Виктория. Она еще головку не умеет держать.

— Держит! Нынче ее мать ходила по воду, велела мне понянчиться, если заревет. Я маленько понянчил. — Вовка улыбнулся снисходительно при этом воспоминании, но задорное, курносое лицо его выразило и некоторую нежность. — Она головкой-то так и болтает и все норовит губами за щеку схватить. Смешная девчонка!

— Мне бы ее посмотреть! Я бы тоже понянчил. Я люблю маленьких. Любил, — задумчиво поправился мальчик с таким видом, будто все у него уже было в прошлом. — Я даже не знал, что на войне родятся.

— Родятся! — Вовка продолжал сидеть на табурете, свесив недостающие до полу ноги в стоптанных донельзя ботинках. — Бойцы смеются: мол, девчонка к нам на парашюте слетела, а ее мать родила. Я сам слышал, как она стонала. Вот так стонала!

— Значит, смешная наша Витуся? — улыбаясь сквозь подступившие слезы, поспешила перевести разговор Лариса.

— Прямо умора! Наверно, боевая будет, вроде девчат, которые ловят людей на Волге.

— Как ловят? — спросил Алеша.

— Из воды вытаскивают, когда разобьется баржа или катер. Наденут спасательный пояс, веревку через плечи — и пошел! Ночью на крик плывут. На них нацепятся, будто рыба на наживку, а с берега тащат. Я тоже тащил. Веревка натянется, аж дрожит. Там одна цыганка есть — Дуся. Тонкая, как щука. И плавает, ровно щука. Ее бомбой не утопишь. Поплыла раз и никого не схватила, не успела. Выплыла обратно. Глаза — вот, по кулаку. И заплакала. Обидно же, что все утонули.

— Цыгане — это те, что ездят? — Алеша, крепко обхватив ручонками шею матери, прижался к ней: он не мог представить, как это бросают в воду девушек на веревке вместо наживки, да еще ночью, и ему стало страшновато.

А Вовка продолжал спокойно и самоуверенно:

— Тошно им, значит, цыганам-то на месте жить. Дуся ушла от них, выучилась на токаря. Теперь санитаркой работает. А отец ее за Волгу уехал с табором. Я его видел. Черный тоже, только большо-ой! Усищи длинные, как у жука, аж до плеч… Штаны… не разберешь, юбка это или штаны. Больно широкие! Настоящий атаман цыганский. Его рабочие спрашивали: «До каких пор вы ездить-то будете?» — «До тех, говорит, пока земля стоит. Нас, говорит, сам Сталин агитировал, а напоследок сказал: „Пусть ездят, будь они прокляты!“»