Собрание сочинений. Т.3. Дружба - Антонина Коптяева

— А как тот лейтенант, которому вы закатили сразу пять доз противогангренозной сыворотки? — поинтересовался Решетов.

— Поправляется.

— И все-таки надо бы вам пойти к нейрохирургам в спецгоспиталь, — снова взялся за свое Злобин. — Или в группу ОРМУ[1]. Большую роль играет в этой войне нейрохирургия! Недаром главным хирургом Красной Армии назначен Николай Нилович Бурденко. Право же, не место вам здесь!

— Нет, я чувствую себя на месте.

— В самом деле! — вдруг весь как-то взъерошился Решетов. — Даже наши женщины не жалуются и не оглядываются на тот берег. Хотя невесело становится, когда рядом с блиндажом плещет Волга, а наверху, над обрывом, наседают немцы. — Решетов достал папиросу, почиркал пальцем о колесико зажигалки, потом заговорил спокойнее, но с грустью: — Раньше Волга текла в низовьях гораздо правее, потом произошел сдвиг, и остались там, в Сарпинских степях, лиманы, богатые травами, и цепь озер. На озерах камыши, в камышах волки да лисы, а кругом никогда не паханные земли — зимние пастбища южного овцеводства. Сизые и рыжие поля полынка, богатейший житняк, седина ковылей. Ветер да облака. Одинокий журавель колодца на дне сухой балочки. Полупустыня. А увидишь эти степи, вдохнешь запах полыни — защемит сердце, не забудешь. После осенних дождей там все зеленеет заново. Тогда начинается великое движение отар из Ставрополья, даже с Кавказа… Всем раздолье! Стрепеты ходят стаями, как куры, дрофы пасутся, разгуливают… А сайгаки! Ведь они, эти степные козы, бродят круглый год по нашим Сарпинским и Черным землям многотысячными стадами.

— Теперь? — спросил Иван Иванович, так просветлев, точно его вывели из душной землянки на неоглядные просторы.

— Теперь. Бродили… Их нигде в мире уже не осталось, кроме здешних мест да Южного Казахстана. Поэтому они под охраной закона… находились, — опять оговорился Решетов.

— Немцы их постреляют с самолетов, — сказал Злобин. — Мы берегли, охраняли, а они набросятся. Подумать только: миллионы гектаров пастбищных земель вольно лежали, а сейчас сидим на пятачках в двести — триста метров шириной!

Лина сдала раненых, привезенных ею в госпиталь в Ахтубинской пойме, вышла во двор, где ее ожидал такой же автобус, в каком ездила летом Варя Громова. Сбежав с крыльца большой крестьянской избы, девушка остановилась, пораженная тишиной в лесном поселке. Бегают ребятишки; свободно, не прячась, проходят взрослые; выздоравливающие раненые сидят на грудах бревен, греясь на проглянувшем из туч октябрьском, еще ласковом солнце. А воздух-то какой после прошедших дождей! И травами пахнет, и мокрой землей, и вянущими листьями. За серым стареньким плетешком бредут по улице, сдержанно гогоча, сытые гуси, помахивают на ходу крыльями, — искупались в протоке, что блестит за деревьями.

«Как тут спокойно, даже странно!»

Но издалека наплывало глухое гудение — отзвук сталинградских боев, и Лина сразу потянулась туда, к Семену, к своим бойцам, к Наташе. Задание выполнено, и надо как можно скорее возвращаться обратно.

Желтый лист слетел с еще зеленого тутового дерева, покружился в воздухе и послушно улегся в подставленную ладонь девушки. Широкий лист, он закрыл мозоль на подушечке большого пальца, набитую постоянным ползанием по земле, закрыл почерневшие черточки — все эти линии жизни, счастья, любви, о которых толковала однажды Лине цыганка.

Жизнь началась неизвестно где. По старому понятию, Лина явилась на свет незаконнорожденной. Мало того, ее еще подбросили к чужому порогу. Но все сложилось так, что никогда не чувствовала она себя подкидышем.

В детском доме были и такие, как она, и дети-сироты, помнившие родителей. Разница между ними заключалась лишь в воспоминаниях о прошлом. Жили хорошо. Играли. Работали в своем саду. Учились. Это был большой, теплый, действительно детский дом с массой цветов, вышивок, игрушек и настольных игр, стоявший на зеленой улице солнечной Одессы.

Теперь пришла любовь, и девушке, не знавшей родителей, с особенной силой захотелось иметь семью. Как бы она любила своих детей, воспитывала, ласкала, шлепала за шалости, пела бы им песни! Пусть бы росли, шалили, шумели, помогали ей по хозяйству: ведь она должна еще и работать.

Работать… Лина не зря говорила девчатам, что будет писательницей. В школе она удивляла учителей своими сочинениями. Очень коротенькие, со смешинкой, с красочной искоркой, они сначала возмущали преподавательницу литературы вольностью изложения, а потом она стала читать их классу. Все смеялись, а Лина краснела до слез, пока ей не сказали, что это талант, «который не надо зарывать в землю». Так родилась у девочки мечта сделаться писательницей. Она писала бы рассказики для детей — маленькие, для самых маленьких. В ладонь. Вот с этот лист. Кончится война, и она поступит в литературный институт. Семен тоже будет учиться.

Только прогнать бы немцев с родного берега. И будет тогда исполнение всех желаний. Глупая цыганка — легко она говорила о счастье, как будто все должно осуществиться само собой. Нет, счастье так не приходит. Его завоевать надо.

— Поехали! — Лина садится в кабинку, дает гудок — сигнал водителю, успевшему завести у колодца знакомство с молоденькой санитаркой.

Машина идет по расхлябанной после недавних дождей проселочной дороге. Кругом лес: лохматые в осенней пестряди тополя, со стволами, обросшими какой-то черной бахромой, раздерганные ветром плакучие ивы, могучие дубы… Лина возвращается в Сталинград не той дорогой, по которой ехала летом Варя Громова, и она не отмалчивается, когда водитель начинает разговаривать с нею. Интересный народ шоферы. Возят и возят, все видят, и рассказов у них — короба.

Девушка расспрашивает: как идут дела в Красноармейске, нижнем по течению Волги, районе Сталинграда, куда фашисты до сих пор не смогли пробиться? Правда или нет, что оборону там держат моряки? Верно ли, что бронекатера Волжской флотилии успевают штурмовать фашистов повсюду? Кто на Волге главный командир? В каком он чине? И еще, вспыхнув лихорадочным румянцем волнения, спрашивает девушка, не случалось ли шоферу видеть, как ходит в бой морская пехота?

Юный, но бывалый водитель, не без хитрецы поглядывая на Лину, заявляет:

— Да! Морская пехота самый неотразимый род войск!..

Шофер рассказывает, девушка с жадностью слушает, по-детски блестя ясными глазами. Оба в военной форме, обоим вместе не наберется и сорока лет.

Автобус идет, пыхтя, по вязкой грязи, раскачивается на ухабах, разбрызгивая черную жижу, так и норовит сунуться тупым носом в любую придорожную яму, промытую вешними водами. Местами дорога подправлена ветками, хворостом и бревнышками — то вмятыми, то торчащими из глубоких колей, — видно, не одна машина тут буксовала!

Вдруг с жестким шорохом пролетел снаряд и разорвался неподалеку.

— С Дар-горы бьют, — определил шофер, для чего-то прикрывая стекло кабины. — Смотри ты, все подступы к переправам обстреливают из дальнобойных. А я думал, здесь спокойнее проедем.

Рвануло близко, за деревьями. Машина закачалась, задергалась и замерла на месте.

— Ах, лопнуть бы твоим глазам! — выругался шофер, выключил мотор и в крайней досаде выскочил прямо в грязь, черпнув ее голенищем широкого сапога.

Осколок снаряда пробил капот и повредил мотор.

«Застряли! Вот некстати!» — с беспокойством подумала Лина, глядя на хмуро-озабоченное лицо водителя.

Сзади начали напирать другие машины, и сразу шумно и оживленно стало на лесной дороге. Потом из лесу появились солдаты, такие бравые парни, и, не дав девушке выпрыгнуть из кабины — «Раз, два — взяли!» — вытолкнули самодельный автобус на заросшую травой площадку под высокими осокорями.

Поток по дороге двинулся своим чередом, а пока подоспевший слесарь, тоже в шинели, взялся помогать шоферу, бойцы пригласили Лину выпить у них чашку чая. Бойкая девушка охотно приняла их приглашение — не успев пообедать в заволжском госпитале, не отказалась бы и от миски щей или каши.

Лагерь воинской части раскинут под сенью мощных дубов. Повсюду щели-укрытия, хитро замаскированная самоходная техника. На полянах возле стогов сена, на берегах ерика, светлевшего неподалеку в тростниковых зарослях, возле палаток и под деревьями — везде солдаты. Все были чем-нибудь заняты: чистили оружие, писали письма, занимались починкой, постирушками, перетряхивали содержимое вещевых мешков.

Земля здесь была плотная, утрамбованная тысячами ног, опаленная кострами; между землянками протоптаны широкие дорожки; выступающие бревна накатов и остовы палаток посерели, почернели, как бы засалились от времени. Чувствуется крепко обжитое место, и, видно, немало бойцов прошло через это временное пристанище.

Лина сразу заметила новенькое обмундирование и свежие лица бойцов и командиров, а на ней шинель грязная, вся в пятнах, помятая, заштопанная. Руки?.. Лина смутилась и спрятала их в карманы. А сапоги?.. Их-то не спрячешь! Она вспомнила, как обрадовалась, получив эти грубые сапоги вместо своих изношенных ботинок, и осмотрелась почти вызывающе. Но встретила такие доброжелательные, ласковые взгляды.