Расколотые небеса - Андрей Ерпылев

«А собственно — какого черта? — пронеслось в мозгу. — Завтра я испарюсь, превращусь в ничто. Если есть душа, то пусть хоть у нее останется воспоминание…»

Он протянул руку, но прикоснулся не к бумаге, а к руке, которую женщина так и не отняла. Тогда он порывисто обнял податливое тело и впился губами в полуоткрытые губы, ощутил слабый ответный поцелуй.

— Все, — отстранился он, ожидая взрыва гнева, пощечины или, чем черт не шутит, чего посерьезнее — дама-то знала толк не только в бумагах… — Попрощались? А теперь — хоть под трибунал, хоть в штрафную роту…

Но Маргарита сама обняла его за шею и вновь прильнула к губам.

Забытый лист бумаги бесшумно спланировал на пол…

Шел уже второй час ночи, когда затренькал колокольчик, заставляя Лариона подняться с дивана, привести в порядок одежду и, главное, помятое со сна лицо и явиться на зов господина.

Того он застал слегка пьяным, в расстегнутой рубашке. Гость мирно почивал на удобном диване, стоявшем в библиотеке специально для подобных случаев, подложив ладонь под щеку и посапывая во сне.

«Понятное дело — слегка перебрали братья… Или все-таки не братья? А кто тогда?… А-а-а! Какая мне разница…»

Генерал Бежецкий поднялся на ноги, и его заметно качнуло.

— Вам помочь, ваша светлость?

— Ничего, Ларион, сам справлюсь. Я прикорну пару часиков — завтра тяжелый день. Разбуди меня в три тридцать.

— Слушаюсь, ваша светлость. Но куда так рано-то? Не выспитесь ведь…

— Служба. А досплю в самолете.

— А как же ваш гость?

— А его не буди. Пусть спит. Видишь: утомился его светлость — сил не рассчитал. Как проснется, подашь ему, чего захочет. Главное — рассольчику не забудь, рассольчику! И — чарочку.

Князь захохотал, довольный собой, и чуть нетвердой походкой удалился.

«Ну да, не рассчитал, — вздохнул про себя дворецкий, споро убирая остатки холостяцкого пиршества и накрывая спящего близнеца хозяина пледом. — Коньяк — вещь коварная. Черт бы побрал того француза, что эту гадость изобрел…»

Он постоял в нерешительности, а потом все-таки принес тазик и поставил его возле дивана.

«Не дай господь, поплохеет ночью его сиятельству… А паркет дорогой, штучный — как бы не попортил ненароком…»

Он зажег тусклый ночник и направился к двери, но все-таки не утерпел и оглянулся.

«Бог ты мой! Как похож-то!.. Вылитый Александр Павлович!..»

Слуга суеверно перекрестился и вышел, плотно притворив за собой дверь…

27

Александр так и не сомкнул глаз до утра, лежа рядом с восхитительнейшей в мире женщиной, посапывающей во сне, будто невинный младенец.

«Кто бы мог подумать… Кто бы мог подумать… — старой патефонной пластинкой вертелась в мозгу одна и та же неоконченная мысль. — Кто бы мог подумать…»

Увы, как это сплошь и рядом бывает в нашей жизни, счастье улыбнулось ему лишь на миг. Сколько времени они прожили рядом, даже не подозревая о бушующих внутри чувствах, чтобы выплеснуть их вот так, разом, когда их общему счастью осталось всего несколько часов. Да каких там часов — минут.

Можно, конечно, отменить все, остаться жить и тихо радоваться свалившемуся на голову счастью. Но это ведь — не билет на поезд, который можно сдать, когда внезапно открываются обстоятельства, препятствующие поездке. Он уже в поезде. И у поезда этого нет ни промежуточных остановок, ни стоп-крана. С него можно лишь спрыгнуть.

Но спрыгнув с поезда, потеряешь все. В том числе и ту, ради которой прыгал. Вряд ли ей нужен трус, в последний момент меняющий свое же решение. К которому его, кстати, никто не принуждал.

Больше всего на свете Александру хотелось бы сейчас, чтобы стрелки на часах замерли навечно, но они бежали, казалось, даже быстрее, чем обычно, словно какой-то черт изо всех сил толкал их вперед.

Осторожно, чтобы не разбудить Маргариту, Бежецкий выбрался из постели и прокрался в другую комнату. Он хотел уйти по-английски, не прощаясь, но не по той причине, по которой мужчины обычно покидают поутру женщин. Еще до всего этого он решил оставить этой женщине наследство.

Нет, ничего особенного он скопить не сумел, и вряд ли Маргариту порадовали бы такие крохи. Он оставлял нечто не очень материальное, но могущее обернуться бомбой. Гораздо мощнее той, которая сейчас смонтирована внутри фюзеляжа его «Сапсана», на котором он, как камикадзе, должен уйти в свой последний рейс. Да что там одной бомбы, пусть и атомной — мощнее сотни бомб.

Среди того немногого имущества, что сохранилось у него с тех пор, когда он незаконно носил имя графа Бежецкого, было несколько дисков, содержащих весьма ценные данные. И вот эти диски с краткой пояснительной запиской он сейчас оставил на столе. Хотел добавить несколько слов от себя на прощанье, но рука не поднялась написать даже куцую строчку…

Перед тем как выйти, он заглянул в спальню и взглянул последний раз на милый профиль.

«Все, пора…»

Маргарита услышала щелчок замка и открыла глаза.

Конечно же, она не спала и слышала все перемещения Александра по дому. Но она тоже, как и он, боялась прощания. Какие можно слова подобрать, чтобы выразить все бушующее сейчас в душе?

Ну, вот и все. Она проводила его в последний раз, чтобы он больше не вернулся. Когда-то это должно было случиться — все на свете, даже самое лучшее, имеет конец.

«Может, догнать его, остановить?… Бог с ним, с этим переходом. Найдется, в конце концов, и другой доброволец. Хотя бы тот, с другой стороны…»

Маргарита цеплялась за последнюю соломинку, хотя твердо знала — не догонит и не остановит. Он был еще здесь, но судьба его была уже предрешена.

Женщина встала, накинула вместо халата мужскую рубашку, сброшенную вчера на стул у кровати (как это по его, по-сашиному), и прошлась босиком по комнате. Ей было все равно — увидит ее кто-нибудь здесь в таком все объясняющем наряде или нет. Потеряв свою частичку, она тоже как бы отдалилась от мира с его условностями и предрассудками.

«Все. Мое служение Родине закончилось, — думала она спокойно, хотя сейчас ей более подобало бы рыдать или биться в истерике. — Я слишком многое отдала, чтобы кто-нибудь мог упрекнуть меня в чем-то. А я сама — подавно. Как только это последнее мое дело будет закрыто — подаю прошение на высочайшее имя об отставке. Буду доживать свой век в деревне…»

Она вошла в кухню. Посреди стола лежал большой увесистый пакет из желтоватой плотной бумаги — в таких обычно перевозят документы.

«Вот это новость? Это что — прощальный привет мне? Если письмо — то когда он успел написать все это? Тянет на роман…»

Она вынула из кухонного стола столовый нож (если плоский штык можно было считать таким сугубо мирным инструментом) и вскрыла плотную оболочку — таких пакетов на своем веку она повидала немало, и это нехитрое дело было уже возведено у нее в степень автоматизма. На столешницу выпало несколько радужных лазерных дисков в прозрачных пластиковых конвертиках. Никакой маркировки, никаких надписей — обычные болванки. Маргарита вынула один, перевернула. Так и есть, записан почти под завязку.

«Что это еще за записи…»

Пошарив в пустом конверте, она извлекла на свет Божий последнее, что там было, — листок бумаги, исписанный с одной стороны знакомым почерком на три четверти.

«Ваше превосходительство, — прочла она официальное обращение — такими начиналась львиная доля рапортов от подчиненных. — Конечно, данное деяние попадает под статус служебных нарушений, если не преступлений, но…»

Ларион Коробейников посмотрел на часы, вздохнул: третий час дня, а гость хозяйский все храпит и храпит. Будто у себя дома! Ладно, хоть тазик не понадобился…

Дворецкий прошел в библиотеку и остановился у двери в нерешительности — близнец Александра Павловича раскинулся на тесном ему диванчике, мучительно запрокинув голову на подлокотник и выводя носом такие рулады, что чертям на том свете было тошно. Одна нога у него свешивалась до полу, а вторая, в неснятой туфле, покоилась на втором обтянутом кожей подлокотнике. Слуга еще ни разу не видел хозяина в таком состоянии, но он сейчас очень живо напомнил ему бывшего — лейб-гвардии гусарского полка поручика барона фон Зейдлица.

Уж на что вроде был немец, а недели не проходило, чтобы не нарезался его благородие в том или ином приятном обществе до положения риз. А поскольку партикулярного платья вояка не признавал, то практически вся мягкая мебель в доме была перепорчена гусарскими шпорами. Завалится, бывало, вот так на софу, а поутру за распоротую обивку ему, Лариону, в ухо… И никуда не денешься — молод еще господ менять, да и в профсоюз дворецких вступить — огроменный взнос нужен, а там — еще и помесячно. Платил же его благородие по-божески, упокой Господи его грешную душу — в том же славном деле, что новый хозяин отличился, смерть геройскую принял.